Вадим Шарапов - Командир Особого взвода
Сейчас в глазах Кузьмича я увидел только ужас. Точнее, в одном глазу. Второй был выбит, липкая кровянистая дорожка тянулась из пустой глазницы по щеке.
– Все, Вовка. Отвоевались! – выдохнул он быстрым шепотом. – Хана нам…
– Почему? – спросил я, чувствуя, как мокнет ледяным смертным потом гимнастерка на спине. – Ты что, Кузьмич? Прорвемся!
– Не… От этих не сбежать. И назад не смотри. Не смотри!
Но я уже оглянулся.
Там резали нашего взводного. А он мычал, давился кровью, пытался выкрутиться из рук черных. Только потом я понял, что сначала ему отрезали язык – а сейчас не мог оторвать взгляда от равнодушных темных лиц. Двое придавили Сашку к земле, а третий наклонился над широкой, волнами мускулов ходящей спиной, располосовал грязную гимнастерку. Потом всадил лезвие узкого и длинного кинжала под правую лопатку.
Хруст ребер словно бы что-то внутри меня надорвал, и я перегнулся пополам, выташнивая под ноги желчь. Белый как известка Кузьмич ухватил меня под мышки, бормоча:
– Тока не падай, Вовка, не падай… Нельзя падать…
А я слышал хруст и бульканье там, сзади и знал, что вот сейчас, в эту секунду, черные альвы делают "орла крови", выворачивают Куренному ребра и вынимают опавшие, дергающиеся легкие, чтоб разложить их, как крылья.
И я даже не мог заткнуть уши.
Наверно, дальше я все-таки шел сам, потому что остался жив. Но путь вглубь леса мне не запомнился, а очухался я только тогда, когда меня окатили холодной водой. Захлебнулся, закашлялся и открыл глаза.
Мы были в лагере черных.
А дальше осталась только – кровь, кровь, кровь…
* * *
– Все помню, – хмуро ответил я. Альв, повинуясь кивку старшины, таким же мгновенным движением выдернул иглу из моей шеи, и онемевший позвоночник с явственным скрипом наконец-то обрел подвижность. Боль не возвращалась. Я затянулся папиросой и поднял глаза на Нефедова.
– Долго они что-то, – непонятно сказал тот, снова глядя на часы.
– Кто?
– Кто надо. Группа зачистки. А! Легки на помине…
Во двор влетела "полуторка", завывая мотором и страдальчески дребезжа всеми своими фанерными частями. Из кузова попрыгали люди. Рослые, плечистые как на подбор, в одинаковых черных комбинезонах без знаков различия, но при этом – все какие-то разные. Рассыпались по двору, привычно и умело осматривая каждый уголок. Недоумение мое росло.
– Что ищете, старшина?
– Кольку твоего. Винтореза ищем.
Несмотря на то, что улыбаться было больно, я рассмеялся.
– А вон там кто лежит тогда? Привидение? – махнул рукой в сторону альва, который коротко покосился на меня и снова уставился в спину лежащему бандиту.
– Там? – Нефедов глядел на меня и, похоже, думал о чем-то. – Ну пойдем, покажу тебе, кто там лежит.
Он подошел к Винторезу, я – шипя от боли поплелся за ним. Дышалось отчего-то с трудом, но в целом, нормально, бывало и хуже.
– Ласс, р"тисслар са,[17] - коротко приказал старшина, и альв, не переспрашивая, вынул еще одну иглу и всадил Кольке за ухо на всю длину. Меня передернуло, а он без усилия перевернул связанного на спину.
Я обомлел. Лицо Кольки-Винтореза отваливалось кусками. Кожа вспучивалась, ходила желваками, трескалась, а из-под нее… Во все стороны из-под этой треснувшей кожи топырились короткие шипы, точно у рассерженного ежа. На кончиках некоторых из них ворочались маленькие глаза, разглядывавшие нас с голодной тупой злобой. Существо дергалось, но не могло пошевелиться – видно, Ласс хорошо знал свое дело.
– Ч.. ч-то это? – я сам не узнал своего голоса, который задребезжал и сорвался петушиным выкриком.
– Мангыс, – спокойно сказал за моей спиной Нефедов и чиркнул спичкой, – я же говорю – везучий ты, лейтенант.
– Он что… съел его?
– Взял. Но не целиком. А то, что осталось, сейчас мои ищут. Потому и не повезло твоему другу, ты уж извини. Мангыс ему мог и пальцем горло перерезать, да под руку ножик из американского сухпайка попался. А потом он за тебя взялся.
Старшина покачал на ладони мой "шварцметалл". Потом передернул затвор, и тот остался у него в руках. На землю посыпалась густая бурая ржавчина и куски пружины.
– Видал? Слепить на твой ствол Ржавое Слово ему было – как два пальца… облизать. А его бы "наган" не подвел. Подвело другое – что пытался себя вести как человек. На кой ему, сам подумай, тот револьвер сдался? Куда проще пальцем было тебя проткнуть. Тут он и прокололся, потому Ласс его взять и успел, воткнул свой стиалл куда надо. Вовремя мы…
– Как всегда, – пробормотал я. Пусто было в голове, пусто и холодно, и только одна мысль стучалась – что ж я Насте скажу, Сережкиной жене?
Брянские леса, 1944 год
Они пришли тогда, когда семеро нас, остававшихся в живых, уже ни на что не надеялись. На моих глазах умер Пушок, когда альвы срезали с него все, что можно, оставив голые кости, и вытянули красные нити жил, накручивая их на заостренные колья. Потом обмяк на веревках Кузьмич, перестав страшно кричать и материться, весь дымящийся и черный от ожогов.
Хуже всего была музыка – непрерывная, монотонная, сводящая с ума мелодия. Под нее, пританцовывая, двигались наши палачи, сдирая кожу, подвергая нас, одного за другим, немыслимым мукам, которые могут причинять только черные альвы. У них были безжалостные руки и рысьи глаза.
И все же их караульные проглядели опасность.
Когда с деревьев, обступивших поляну, полетели костяные стрелы, я подумал, что это бред. Но черный, уже схвативший меня за подбородок, охнул и упал в костер. Потянуло горящей плотью. А из-за деревьев уже бежали – нет, умопомрачительно быстро двигались, скользили люди в пятнистых куртках, с обнаженными ножами в руках.
Среди черных не было трусов, посреди лагеря они сошлись с врагами лицом к лицу. Люди и альвы рвали друг друга на куски, резали ножами на кровавые ломти, дробили врагу кости и падали мертвыми. Но альвов падало больше. А с деревьев летели и летели стрелы, и ни одна не пропадала впустую. Пленных не брали, да они и не просились в плен.
Что-то чиркнуло по моим веревкам, и я, не удержавшись на ватных ногах, повалился, ударившись лицом о корень дерева. Надо мной присел человек – худощавое лицо его было искажено в яростной гримасе, зубы оскалены. Увидев черные зрачки, расширенные на всю радужку, я понял, что он сейчас под действием каких-то боевых снадобий – раньше мне приходилось слышать о таких, но применялись они только в спецчастях. А потом я увидел нашивку на рукаве комбинезона. Крест в пятиконечной звезде. Охотники.
Лицо своего спасителя я видел совсем недолго, но запомнил твердо. Потом он несколько раз навещал меня в госпитале, задавал вопросы. И вдруг исчез. Куда? – никто о том не знал.
Это был он самый.
Степан Нефедов.
* * *
– Понял теперь, лейтенант, почему ты везучий? – рассеянно спросил старшина, глядя на то, как несколько его людей выносят с заднего двора что-то длинное, накрытое брезентом.
– А вот и твой Винторез, почти в целости, но далеко не в сохранности, – усмехнулся он. – Ну, я так думаю, МУР об этом шибко жалеть не будет?
Он присел возле носилок, на которые уже уложили Осину. Лежал мой друг, подставив лицо неяркому сентябрьскому солнцу, вытянувшись всем своим длинным и нескладным телом, и одна рука свешивалась с носилок – пальцы скрючились, словно пытался дотянуться и после смерти до бандита. А я смотрел на него, и тяжелый камень рос в душе.
Старшина вздохнул, поправил покойнику руку, покачал головой.
– Геройским парнем был Сергей Осинников. Понял он, с кем схватился, и тебя спас, заговоренный нож остановил. Только поздно… Жаль, что таких чаще всего посмертно награждают…
Он положил широкую ладонь Сереге на лицо, закрывая ему глаза. Из-под пальцев старшины выкатилась слеза и скользнула по небритой щеке Осины. Меня шатнуло, и я отвернулся.
– Ладно, лейтенант. Рапорт я составлю, отмечу вас в нем, – я равнодушно слушал слова Нефедова, они проскальзывали мимо сознания. Он, видимо почуяв это, оборвал фразу на полуслове, помолчал. Пожал мне руку и пошел к "полуторке". Но тут же вернулся.
– Ты вот что… Шибко не прыгай ближайшую неделю. Я начальству твоему сообщу. Нельзя тебе сейчас на задержания, да и вообще – полежи дома, оклемайся.
– Почему – нельзя? – спросил я, выталкивая слова непослушным языком. Очень хотелось спать.
– А потому, – старшина поглядел куда-то вниз. Опустив подбородок, я увидел на своем свитере круглую дырку и темное пятно, расплывшееся вокруг нее – на груди слева. Сквозь дырку виднелся свежий рубец на коже.
– Потому что убил тебя этот самый мангыс-Винторез, – мягко сказал старшина Нефедов. – Два выстрела было, а не один. Только второго ты не помнишь и помнить не можешь. Секундой позже – и ни мои обереги, ни Лассовы стиаллы тебя бы уже не спасли. Точно в сердце попал он тебе из "нагана" – меткий, паскуда, они все такие… А ты – живехонек, только поболеешь немного. Ну, бывай, Борисов, не хворай.
