Валерий Елманов - Крест и посох
И бысть о ту пору на Резани в воях Евпатий, прозвищем Коловрат, чистый в помыслах своих. И душою за Константина страждучи, измышляша он разно, яко бы ему леготу для князя, в узилище смрадном страждущего, учинити…
Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г. * * *Скорее всего, имя Евпатия Коловрата, столь знаменитое впоследствии, в описываемое нами время всплыло в летописях совершенно случайно, ибо не мог столь юный воин играть хоть мало-мальски значимую роль.
Или же возможен другой вариант — это был его отец, также крещенный Евпатием. Коловрат же — общеродовое прозвище. Тогда все сходится.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 130. Рязань, 1830 г.Глава 15
Всяк по себе судит
Кто бросает камень вверх, бросает его на свою голову, и коварный удар разделит раны. Кто роет яму, сам упадет в нее, и кто ставит сеть, сам будет уловлен ею. Кто делает зло, на того обратится оно, и он не узнает, откуда оно пришло к нему.
Ветхий Завет (Сир. 27, 28–30)Глеб вздохнул, слегка досадуя, что, судя по обличениям священника, тот хорошо осведомлен обо всем, что случилось под Исадами.
Хотя да, иначе и быть не могло.
Более того, не исключено, что как раз этот поп, выслушав исповедь Константина и узнав о предстоящем избиении родичей, и сумел убедить своего духовного сына не только не принимать в этом участия, но и помешать его осуществлению.
Ну что ж, коли один раз священнику это удалось, то нет сомнений, что удастся и во второй, тем более что тут речь не идет об убийстве или каком-то ином преступлении, которое указано среди смертных грехов.
Всего-то и надо кое-что рассказать.
Но вначале и самому рязанскому князю, уговаривая этого строптивца в старенькой пропыленной рясе, придется действовать неспешно и осторожно.
Глеб и не спешил, сознательно до поры до времени не обращая на священника особого внимания, выдерживая паузу, исподтишка приглядываясь к нему и прикидывая в уме нужные слова и доводы.
Он и сейчас тоже никуда не торопился. Некоторое время князь ничего не говорил, лишь пытливо смотрел на стоящего перед ним священника, продолжая изучать его.
Осмотром Глеб остался недоволен. Этот не епископ Арсений. Да и на большинство прочих, из числа угодливых, тоже не похож — вон как сурово поджаты губы, а во взгляде так и видится упрямая решимость идти до конца…
Впрочем, одно то, что священник говорил на площади, более чем наглядно свидетельствует, что он уже, образно говоря, поставил на себе крест, явно решив записаться в мученики.
Хотя княжеские темницы и не таких ломали, так что попробовать все равно имеет смысл. Пусть не сразу, но через пару-тройку дней, глядишь, и образумится человек, пойдет навстречу, поняв, что деваться некуда, особенно если пообещать ему в случае успеха, ну, скажем, место в стольном храме Бориса и Глеба…
— Забыл ты, отче, истину, коя гласит, что кто хранит уста свои, тот бережет душу свою, а кто широко раскрывает свой рот, тому беда, — примирительно начал он.
Библию рязанский князь ведал неплохо, зная, что в ней можно отыскать себе в подспорье все, что требуется, для оправдания своей точки зрения, какой бы она ни была. Особенно же он любил Притчи Соломоновы и Книгу Премудрости Исусова, сына Сирахова, откуда наизусть, по памяти черпал подходящие высказывания.
Пригодились они ему и сейчас.
— А ведь сказано в Притчах: «Всякий торопливый терпит лишение». И у Исуса, сына Сирахова, честь мне довелось, что начало всякого дела — размышление, а прежде всякого действия — совет. И там же реклось, что прежде, нежели исследуешь, не порицай; узнай прежде и тогда упрекай. Так пошто поспешил худые словеса супротив меня сказывать? Нет, чтоб допрежь того подойти ко мне да вопросить обо всем. Глядишь, и иное уразумел бы, потолковамши со мной.
— Не уразумел бы, — отверг отец Николай и гордо вскинул голову, — ибо я правду рек. А в Писании сказано: «Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать».
— Ишь ты, правду, — почти пропел Глеб ласковым голосом. — Так ведь и правда разная бывает. В том же Писании ясно указано, что много замыслов в сердце человека, но состоится токмо определенное господом. Коли ныне князь Константин в порубе, а я тут, стало быть, на чьей стороне господь? Али ты умнее его решил стать?
— А у Екклезиаста-проповедника речется: «Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников», — парировал отец Николай и, помедлив, добавил: — А в книжице, кою ты чел, и иное сказано: «Нет добра для того, кто постоянно занимается злом и кто не подает милостыни».
Всяк судит по себе, и потому брови Глеба от услышанного в конце речи священника удивленно взметнулись вверх.
Это к чему же поп завел речь про милостыню? Неужто намек?! Выходит, не так уж бескорыстен этот человек в рясе, если намекает на то, что сделка возможна.
А что, все сходится.
Вначале показать себя гневным обличителем, заодно дав понять, что и за ним стоит немалая сила, пусть только духовная, заключенная лишь в гневные словеса, но тем не менее грозная, ибо способна всколыхнуть народец в Рязани.
А уж потом, когда князь осознает, проникнется, что платить за такое надо не скупясь, намекнуть на помощь, которая возможна в обмен на… некую милостыню.
Получается, он ошибся в этом попе… Что ж, это хорошо. Тогда все может оказаться куда проще.
Правда, и плату придется отвалить куда большую. Тут уж местечком протоиерея в храме, пусть даже стольном, не отделаться — надо кидать не скупясь, например, посулить епископское кресло, благо что владыка Арсений действительно нездоров…
Он недовольно оглянулся на стоящих поблизости, которые теперь явно мешали. Впрочем, вначале, прежде чем посулить пряник, все равно следует показать кнут, дабы слегка обломать норов. Пусть поп знает, что рязанский князь не больно-то в нем нуждается. Тогда авось станет посговорчивее, а потому…
— За то, что ты поступил вопреки словесам апостола Петра, кой в своих посланиях повелевал пастве не токмо бога бояться, но и кесаря чтить, покамест посидишь в… покаянном месте, где у тебя будет время все обдумать, — сурово заявил Глеб. — Мыслю, пару дней тебе должно хватить, а там сызнова потолкуем.
Но не удержался и все-таки выдал, причем точно так же, намеком, процитировав, что, мол, кротостью склоняется к милости вельможа, и мягкий язык переламывает кости, потому ежели поп не просто осознает, сколь велик его грех, но и подвигнет к раскаянию своего духовного сына, то…
— Памятаю я словеса Христа, кой сказывал: «Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам». Памятаю, и коль раскаялся заблудший, то зла на него не держу, но, напротив, осыпаю его благодеяниями, — намекнул он в конце и, решив, что пока с попа достаточно, вновь болезненно морщась и держась за правый бок, повернулся к девке: — Ну что там? Сделала для меня новое снадобье?
— А вот, княже. — Девушка помахала в воздухе узелком и, даже не развязывая, в одно мгновение ловко извлекла оттуда скляницу с какой-то мутной буро-зеленой жидкостью.
— Порядок мой уже ведаешь, потому допрежь сама отпей, — буркнул князь.
Девушка, пожав плечами, послушно извлекла из того же узелка небольшую чарку и, щедро плеснув в нее из скляницы, одним махом выпила все до дна.
Глеб с подозрением заглянул в чарку — и впрямь пуста, после чего поспешно выхватил из девичьих рук посудину с настойкой.
Доброгнева, а это была именно она, бесстрашно глядя на князя в упор своими зелеными глазищами, заметила при этом:
— Я ведь два настоя приготовила. Тот, что у тебя, так себе. Он лишь боль утишает, коей недуг твой, яко гласом трубным, знак о себе подает. — Она извлекла из узелка еще одну скляницу с жидкостью, на этот раз густого черного цвета. — Этот же посильней будет во сто крат.
— Испей, — вновь потребовал Глеб.
Девушка опять послушно наполнила свою чарку, выпила, но руку с зажатой в ней скляницей князю не протянула.
Напротив, отвела назад, спрятав ее за спину.
— Погодь, княже, а то ишь прыткой какой.
— Что еще? — нетерпеливо нахмурился Глеб и криво усмехнулся. — А-а, гривенок тебе надобно. Будут, не сомневайся. Ишь какая сребролюбивая. Ну давай.
— Ноне не о гривенках речь, — пояснила Доброгнева. — Настой этот силы великой. Коли здрав — вреда не будет, а ежели болен — вместе с болезнью и человека на тот свет отправить может. Надо его до тебя на ином болящем испытать — сколько пить и как часто. Ну а после уж и к тебе нести.
— А на ком же испытать желаешь?
— Ведаю я доподлинно, княже, что у того, кто в порубе твоем теперь пребывает, такая же болезнь.
