Было записано (СИ) - "Greko"

— Баркас! Баркас с десантом! Бегите, глупцы! — не унимался я.

Меня послушались. То один, то другой мятежник, убедившись, что я не соврал насчет баркаса, откалывались от толпы и быстро удалялись. В пешей ходьбе гурийцам не было равных. Они могли на своих двоих дойти до Кутаиси всего за полтора дня. А когда речь шла о собственной жизни? О, тут они могли обогнать конника.

— Что дальше, Коста? — взволновано спросили братья.

— Дальше? Убедимся, что пленным ничего не угрожает и отправимся в погоню за Абесом. Кто-кто, а он на снисхождение рассчитывать не может. Наверняка, постарается укрыться в лесах или сбежать в Кобулети. Нам понадобятся лошади.

— Насчет лошадей не волнуйся. И насчет Болквадзе — тоже. Я догадываюсь, куда он бросится спасаться, — самоуверенно заявил Димитрий.

… Погорячился князь Гуриель. Абес оказался твердым орешком. Два месяца за ним гонялись. Даже когда его окружили со всех сторон, он не потерял присутствия духа. Защищался до последнего. Отстреливался, отступая все глубже и глубже в лесную чащу. Рассчитывал до зимы прятаться в горах, чтобы не быть повешенным. Не вышло. Люди князей Гуриели, как и мятежный вождь, были как дома в предгорьях перед Чолоком[4]. И сторонников у Болквадзе не осталось: по всей Гурии одно селение за другим присягало русскому царю. Даже турки в кобулетском санджаке ловили беглецов и отправляли их князю Аргутинскому.

10 ноября мы прибыли в Озургети. Привезли с собой, помимо Абеса, еще 13 вожаков. Многих из них выдали отцы семейств. Можно было считать, что восстание полностью подавлено.

Я представил полковнику братьев Гуриели как лиц «истинного благоразумия и отличного усердия к службе». Они получили полное прощение. Моя же миссия была завершена.

— Я доволен вами, унтер-офицер Варваци! — обрадовал меня князь Аргутинский-Долгорукий. — За проявленное усердие в разгроме мятежа, за спасение русских пленных из лап озверевшей толпы, за личное мужество и приведения края в спокойствие один из десяти Георгиевских крестов, которые Государь пожаловал отряду, по праву принадлежит вам! Как и унтер-офицерский чин!

Что сказать? Армянский князь оказался человеком слова. Благодаря ему первый шаг на пути к свободе сделан. Только первый. Унтер-офицеру без второго креста, который превратит меня в прапорщика, в отставку не выйти по своему желанию. Зелим-бей и Коста Оливийский умерли. Бесповоротно или нет, кто знает? Оставалось лишь надеяться на военную фортуну и тянуть солдатскую лямку. Нудную и беспросветную.

Эта ненужная служба навалилась сразу, стоило сменить чоху на военный мундир. Мне пришлось сопровождать вместе со своей ротой сотни пленных до Кутаиси. Привет серой шинели! Скорее бы добраться до Манглиса, а затем и до Тифлиса! В конце концов, нужно же дочку покрестить. Как вы там поживаете, мои родные, моя единственная отрада в этом неласковом со мною мире?

[1] В Грузии принято считать восстание в Гурии 1841 г. частью национально-освободительного движения. Не опровергая эту точку зрения, поясним, что события описываются глазами русских. А для них события в Гурии были мятежом и предательством. Особенно со стороны гурийского дворянства, вместе с которым было пролито и будет пролито немало крови в борьбе с общим врагом. Клятву и присягу никто не отменял.

[2] Коста оказался прав. Английский вице-консул Фридрих Гарраганино поставлял порох мятежникам.

[3] 13 сентября 1841 г. полковник Буюров всего с четырьмя донскими казаками и тридцатью солдатами потийского гарнизона атаковал форт Св. Николая при поддержке 50 охотников-милиционеров и под прикрытием судна с двумя орудиями и одного единорога занял укрепление, уничтожив засеки и баррикады. Гурийцы бежали, забыв прихватить с собой пленных.

[4] Река Чолок, если читатели забыли книгу «Побег из волчьей пасти», служила границей между РИ и Османской Империей.

Глава 17

Коста. Авария, весна 1842 года.

Весной в Дагестане стало все плохо. Ужасно! Уже к концу 1841-го генерал Клюки фон Клюгенау констатировал: мы сохранили физическое управление над горцами, но потеряли нравственное. Авария еще держалась, но дни ее были сочтены. Окруженная с трех сторон наибами Шамиля, она сдавалась имаму — селение за селением, ханство за ханством. Лишь там, где оставались русские гарнизоны, отрезанные и окруженные недружественным населением, сохранялось подобие покорности. Но хитрые аварские ханы, один за другим, сперва входили в скрытные сношения с Шамилем, а затем и предавали русских открыто.

В марте мюриды под личным предводительством Шамиля проникли в самое сердце нагорного Дагестана. Русские ждали их в Хунзахе. Имам опять, в который раз за прошедший год, их обманул и двинулся на Кази-Кумух, лакскую столицу. Население ханства колебалось между желанием примкнуть к газавату и страхом перед зверствами мюридов, ведь те жили по простому правилу: кто не с нами, тот против нас, а для последних у нас только сабли, а их имущество — наше по праву победителей. Небольшой русский гарнизон подполковника Снаксарева, защищавший ханшу Умму-Куслун-бике и ее племянников, решил дать бой. Снаксарев наскоро собрал лакское ополчение. Подкрепленный небольшим отрядом нукеров Ахмет-хана Мехтулинского под командой подпоручика князя Илико Орбелиани, подполковник отразил два штурма мюридов. Последний неудачно. Пришлось отступить в крепость и ждать подкреплений.

Русских предали. Племянники ханши, Махмуд-бек, фактический правитель Кази-Кумуха, и его брат штабс-капитан Гарун-бек, надели белые чалмы и открыли ворота крепости Шамилю. Снаксарева, князя Илико и других русских захватили в плен. 20 нукеров-мехтулинцев изрубили. Селение разграбили. Дома сторонников русских сожгли.

Пленных притащили к дому, который занял Шамиль. Он вышел на балкон в небрежно накинутой на плечи шубе. Бесстрастно оглядел ограбленных до нитки русских.

— Пока мой сын Джамалэддин, взятый в Ахульго, не будет мне возвращен, вам нечего и думать о свободе.

— Удовлетворение этого требования нисколько от нас не зависит, — пытался вразумить имама Снаксарев. — Правительству нашему потеря немногих воинов не так чувствительна, чтобы оно решилось нас выручить под таким условием.

— Мое требование не подлежит изменению! — бросил толпе несчастных Шамиль и удалился.

Пленных увезли в горы. Следы их затерялись.

Обо всех этих ужасающих обстоятельствах мне рассказал со слезами на глазах князь Григол Орбелиани, артиллерийский капитан.

Мы встретились с ним в Южном Дагестане, на Самурской Линии, куда в апреле был спешно переброшен эриванский батальон. Князь командовал кюринской милицией в авангарде отряда у аула Рач — передовой части, в задачу которой входила охрана нагорья на левом берегу Самура до прихода основных сил. Командование ОКК наконец-то сообразило, что нужно что-то делать и спешно поручило полковнику Аргутинскому-Долгорукову вернуть обратно Кази-Кумух, подчинив ему сводное соединение из нескольких батальонов.

Григол забрал меня сразу к себе в палатку, стоило нашей роте добраться до Рача. Моим печальным обстоятельствам не удивился: уже был наслышан. Устроил богатый, но безрадостный пир. Чаши с кахетинским его не веселили. Душа не лежала к песням, стихам или долгим тостам.

— Брат, мой юный брат! — повторял он. — Что с ним будет? Как вырвать его из лап Шамиля, этого исчадия ада⁈ Он явился внезапно и все-все разрушил. Мы еще настрадаемся с ним![1] Как вернуть Илико⁈ Что с ним станет?

— Выкуп! — попытался я его успокоить. — Мне довелось вытаскивать русских моряков и солдат из черкесского плена. Не скажу, что было легко. Но справился.

— Ты поможешь? — с надеждой спросил князь.

— Что я могу сейчас? — с горечью ответил ему. — Я простой унтер-офицер. Кто в горах станет меня всерьез слушать?

— А если выйдешь в офицеры?

— Боюсь, не выйду. Слишком могущественны мои враги.

Григол печально повесил голову. Исчезло мгновение надежды, навеянное моими словами — слабой и быстротечной, как случайный лучик света, вырвавшийся из грозовых облаков.