Владимир Романовский - Добронега
Ходун закатил глаза, указывая таким образом на несерьезность речей Ляшко. А печенег Талец улыбнулся криво и нагло, презрительно глядя в сторону. Остальные воеводы загудели одобрительно.
До чего все-таки дурак этот Ляшко, подумал Владимир. Вон какой кряжистый вырос, а до сих пор не понял, что публичным тявканьем, да еще таким нескладным, шаблонно-лубочным, до большой власти не доберешься.
— Тише, — попросил он негромко.
За столом примолкли.
Двери распахнулись и Добрыня вошел в сопровождении дюжины воинов из числа его команды. Владимир, дав им всем вступить в палату, растянул паузу до неприличия — даже те, кто решительно ни в чем не был замешан, почувствовали себя неловко.
— Возята, — тихо сказал Владимир. — Послужил ты Ярославу, сыну моему, послужи и мне.
— Я? Я ничего не знаю! — закричал Возята визгливо. — Я не доносил!
Владимир засмеялся. Некоторые воеводы, робко и нервно, но с явным облегчением, последовали его примеру.
— О доносе речи вообще-то и не было, — сказал Владимир. — Добрыня, будь другом, дай-ка мне… вон… лежит…
Добрыня взял с подставки в углу и положил перед Владимиром дощечку и свинцовую палочку. Владимир начертал на дощечке несколько слов.
— Косуль, — обратился он к одному из почтенных воевод. — Прочти-ка, что здесь написано.
Он толкнул дощечку по столу к Косулю. Тот заулыбался смущенно.
— Так ведь, князь, грамоте-то я не обучен. Как со свердом дело иметь, так это я мигом, парень не промах, а вот с грамотой не то.
— Со свердом ты не имел дело уже восемь лет, — бросил небрежно Владимир, с хвоеволием ощущая прилив настоящей злости, которую он с хвоеволием же и сдержал.
— И давно я у тебя хотел спросить, — продолжал он, — да все недосуг было… Чем ты занимаешься целыми днями, как время проводишь? Воинов своих ты нечасто собираешь. Дети у тебя давно взрослые. Жена старая, любовницы нет. Уж не колдовством ли промышляешь?
— Что ты, что ты, князь!
— А коли не колдовством, так чем же? Говорил я тебе лет двадцать назад — научись, Косуль, грамоте. Ты тогда занят был, всегда в седле, свердом туда-сюда… хшшш, хшшш… — Владимир показал рукой, как делал Косуль свердом. — Но вот эти самые восемь лет — как ты от утра до ночи проживаешь, каким действом от скуки отвлекаешься?
— Я… думаю, — ответил Косуль.
— О чем же? — осведомился Владимир с интересом.
— Обо всяком. О жизни.
— И что же ты надумал, расскажи.
Косуль затравленно посмотрел на князя, обвел глазами подобострастно насмешливые лица воевод, и опустил глаза долу.
— Много разного.
— Например?
Косуль некоторое время озирался, надеясь отчаянно, что кто-нибудь чудом переведет разговор в шутливое русло. Но воеводы продолжали смотреть насмешливо, боясь не поддержать Владимира. Давно он с ними так не говорил. Многие вдруг вспомнили другого Владимира — не старого и рассудительного, но молодого и беспощадного. Картины ужасов, связанные с его тогдашним правлением, на удивление отчетливо проступили в памяти.
— Возята, — обратился Владимир снова к предателю. — Давно ли были у тебя ярославовы гонцы?
— Не вели казнить, князь, — попросил Возята.
— Велю, если на вопросы не будешь отвечать. Давно ли?
— Месяц как отбыли обратно, — честно признался Возята.
— Ах, хорла, Новгород! — сказал вдруг Владимир с досадой. — Упрямое семя, астеры! Укрепились в осинах своих, в бору! Страх потеряли! Языческие обряды совершают…
Пауза снова повисла над столом. Ляшко, стоящий всегда за справедливость, паузу нарушил.
— Никогда астеры Русь не полюбят. Ненавидят они нас.
— Да, — неожиданно согласился Владимир. — А только недолго им нас ненавидеть. Дети и внуки их будут нас любить.
Он поднялся со лавицы и вдруг метнулся к темному окну. Этот проход по помещению — из света в тень, из тени в свет — помнили все старые воеводы. Это был — их Владимир, не знающий ни страха, ни рассудка, ни жалости. Когда-то они, молодые, пришли на смену старым, таким, какие они сейчас. О том, что стало с некоторыми из старых, не хотелось даже думать.
— Будут любить, — повторил Владимир. — Ибо сами станут Русью! Нет никакой Земли Новгородской, нет никаких астеров! Есть Русь!
Трое или четверо воевод украдкой переглянулись.
Вышгород слишком близко, подумал Владимир, радуясь собственному энтузиазму. Для провинции что Вышгород, что Киев. Надо соорудить себе Камелот подале. Шарлемань умница был — Шапель от Лютеции в трех днях езды. Вот так и надо сделать. И тогда никто не посмеет сказать, что князь чтит свой город другим в ущерб. Есть Русь! Вот только с хувудвагами плохо. Бывает, что не пройти, не проехать. Как осуществлять правление при таких хувудвагах?
— А что, Возята, — обратился он к изменнику насмешливо. — Хороши ли хувудваги нынче в Новгороде Великом?
— А?
— Хувудваги хороши ли?
— Да что ты, князь, — забормотал Возята, — хувудваги худые все. Сынок-то твой, он не то, что ты… в управлении… и хувудваги плохи, и мосты поразвалилися…
Владимир сделал резкое движение. Сидящие в голове стола отшатнулись. Снова схватив дощечку, князь затер написанное рукавом, и перевернул дощечку на другую сторону.
— Не помню, — сказал он, оглядывая собравшихся. — Давно не был… Как астеры называют хувудваг? Слово какое-то… дурацкое… страда? Нет, то италийцы…
— Дорога, — подсказал кто-то.
— Точно.
Он стремительно начертал несколько слов.
— Грамотен ли ты, Возята? — спросил он.
— Даждь-богом клянусь, князь…
— Я спрашиваю — грамотен ли?
— Грамотен.
— Даждь-бог научил грамоте?… Нет, дьячок наш, ровесник твой… ладно. Читай, что написано… — Владимир вдруг посмотрел на сжатый свой кулак. Разомкнув пальцы, добавил, — … рукою моей.
Возята затравленно оглядел остальных. Ему решительно никто не сочувствовал, а ратники Добрыни смотрели на него и ждали.
— «Расчищайте дороги и чините мосты», — прочел он. — «Я иду».
Теперь уже все воеводы переглянулись.
— Это как же? — спросил нетерпеливый балованный Ляшко. — Сам ты, князь, в посольство идешь в Новгород? Уговаривать будешь сына?
Игнорируя реплику Ляшко, Владимир сказал, глядя Возяте в глаза (тот уже не смел их опускать):
— Вот тебе, Возята, двенадцать ратников. Обмотай грамоту мою потуже шелком, да вези ее посаднику, сыну моему, в Новгород. Только ты хорошо вези. Грамоту не потеряй и сам не потеряйся. А то недолго и облик человеческий потерять, как начнут тебя в темнице на части разнимать. Довезешь — отдай Ярославу в белы руки, а только домой не возвращайся, а уж оставайся в Новгороде Великом. Как мы город тот великий поуменьшим, придя по… как бишь они?… по дорогам, так, глядишь, и тебя отыщем, и будет тебе за послушание награда немалая. А ежели не отыщем в Новгороде, а в другом каком месте, то никакой тебе награды не будет, а одни только горести и неприятности обильные.
— Но как же, — вмешался было, позабыв урок, Добрыня, но Владимир прервал его окриком, давно в этом тереме не слышанном, но памятным многим:
— Cohort! Alea iacta est!
Этот латинский оборот, некогда любимый князем, по легенде придумал Цезарь, также почитаемый Владимиром.
— Положение, ребята, военное, — объявил князь. — Теперь не правитель я ваш милостивый, но военачальник строгий. Посему вменяется вам, хорловым детям, рты растворять в моем присутствии только, когда я вас спрашиваю, и исполнять все, что я вам говорю, не задавая вопросов. Никаких. Вообще. Собирайте дружины. Шесть недель даю я вам, хорловы дети. Боляре же Кряж да Нельс, дружины свои собрав, передадут их под начало Ляшко и Ходуна, а сами по выбору — либо поступят в эти свои дружины ратниками, либо пусть отправляются по домам. А ежели долго станут сбираться, так ведь есть на примете четыре осины упругие. А дружину киевскую поведу я сам. Через шесть недель сбор в Берестове, как всегда. Идите, молодцы. Добрыня и Талец, останьтесь.
Возята вышел, неся дощечку с письменами, и за ним вышли ратники. Воеводы один за другим покинули помещение, не смея переглядываться. Талец с независимым видом сидел, рассматривая рукоять своего сверда, будто была это не рукоять, но диковинный какой-то предмет, привезенный на диво из Египта и никогда Тальцем ранее не виденный. Добрыня, все совещание простоявший, как и положено главе княжеской охраны, возле двери, сел на лавицу.
— Разрешаю говорить, — Владимир кивнул.
— Ты сказал, что дружину киевскую поведешь сам, — медленно произнес Добрыня, хмурясь.
— Да.
— Но дружина моя.
— Да. Соберешь ее ты, после того, как сходишь, куда я тебе велел. А поведу ее я.
— А я как же?
Печенег Талец чуть приметно улыбнулся.
— Как хочешь, — сказал Владимир. — Оставайся лучше в Киеве с Косой Сотней за порядком следить. Новгородцы тебя, как сам ты заметил, любят с оговорками. Хапнут тебя в плен, узнаешь, что они о тебе на самом деле думают.
