Анатолий Дроздов - Господин военлёт
Сажусь, глушу мотор. Ко мне никто не бежит. Снимаю шлем и очки, кладу на сиденье, выпрыгиваю на поле. Быстрым шагом иду к толпе. От нее отделяется человек. Это Рапота. Сергей смотрит вопросительно. Указываю ладонью в землю, он кивает.
– Что здесь? – указываю на толпу.
– Зенько… – он морщится.
Значит, «ганс» все же попал. Надеюсь, ты горел заживо, сволочь!
Раздвигаю толпу. У крыльца на носилках лежит Николай Александрович. Белое лицо, застывшие голубые глаза, подсыхающая струйка крови на левой щеке. На груди бесполезная уже повязка. Рядом с носилками сидит Ольга, она держит Зенько за руку. Лицо ее странно застыло.
– Павел Ксаверьевич!
Это Егоров.
– Я вас прошу: уведите Ольгу Матвеевну!
Подхожу, беру Ольгу под мышки и ставлю на ноги. Она смотрит бессмысленно. Обнимаю ее за талию и веду прочь. Толпа перед нами расступается. Мы выходим на улицу, бредем к дому. Она шагает механически, как заводная кукла. Завожу ее в дом, сажу за стол. Она подчиняется без возражений.
Я запасливый человек, у меня всегда есть. Ставлю перед Ольгой стакан, наполняю до краев. В сенях – бочка моченых яблок, набираю миску. Мясо ей сейчас нельзя, вырвет от одного вида.
– Пей!
Она послушно берет стакан, пьет. Придвигаю яблоки, она ест. Внимательно слежу за ее лицом. Неподвижная маска начинает терять очертания, глаза наполняет влага, первые слезинки выбегают наружу. Подействовало…
– Павлик!… – она всхлипывает. – Он… Я его бинтую, а он улыбается – меня успокаивает. Потом вздрогнул – и все… Он единственный сын у матери. Рассказывал мне о ней, говорил, будет счастлива со мной познакомиться. Как же это так? Сначала мальчики, потом Николай Александрович…
Сажусь рядом, глажу ее по головке. Она утыкается лицом мне в грудь и тихо всхлипывает. Так это, Оленька, так… Для тебя впервые, мы же насмотрелись… Дружил с человеком, про маму с ним разговаривал, кусок хлеба делил… И вот он лежит перед тобой, холодный и недвижимый, и про маму рассказать некому. Привыкнешь, войне еще длиться и длиться…
Она замирает. Беру ее за плечи, отодвигаю – готова. Встаю, подхватываю на руки. Она уже не пушинка, как в «Метрополе», мы ее хорошо питали в последнее время, однако все равно не тяжелая. Несу ее в спальню, кладу на койку. Быстро раздеваю, сую под одеяло. Она тихонько вздыхает. Глажу по головке: спи!
Возвращаюсь за стол, наливаю себе. Достаю из печи горшок со щами, вываливаю в миску, ем. Пообедав, закуриваю, пуская дым в потолок. Гимнастерка на груди еще мокрая от Ольгиных слез. Ребенок… У меня нет детей и никогда не будет. Женщины от меня не беременеют – проверено неоднократно. Кто-то следит, чтоб скиталец по телам не обзавелся потомством. Если б в своем времени я успел жениться, у меня могла быть вот такая дочь. Пусть легкомысленная и вздорная, но моя! Детей в отличие от жен не выбирают, они такие, какие есть.
За окном колышется ночь, я не заметил, как кончился день. Я не зажигаю лампу – сегодня яркая луна. Умываюсь, раздеваюсь и лезу в койку. Тяжелый был день, но завтра – еще тяжелее.
Ночью просыпаюсь от всхлипываний. Раздаются шлепки босых ног, фигура в белом появляется из-за ширмы и плюхается мне в койку. Беру ее под одеяло, обнимаю, глажу по головке. Она что-то бормочет и затихает. Когда дыхание ее становится ровным, встаю и отношу Ольгу за ширму. У меня узкая койка, я привык спать в ней один…
* * *
Похороны. Служба в местечковой церкви, сельский погост с тремя разрытыми могилами. «Ваню-Васю» отпевают в закрытых гробах, Зенько – в открытом. На кладбище не протолкнуться. Здесь не только свободные от службы офицеры и солдаты. Пришли почти все не выселенные жители местечка. Венки, много цветов. Их сейчас полно в палисадниках.
Полеты приостановлены – нет бензина. Это плохо – война помогает забыться. Настроение в отряде – хуже некуда. Никогда за всю историю части у нас не было таких потерь. В офицерскую столовую никто не ходит, все сидят по домам – сплошная мизантропия. Сергей столуется у нас. Выпиваем по чарке водки (Ольга более не возражает), едим, курим и расходимся. Ольга не плачет, но как-то странно смотрит на нас. Наверное, думает: «А вдруг и этих?»
Сижу дома, терзаю гитару. Я не умею сочинять песни, но могу переделать чужие. Ребята в роте постоянно просили: «Славка, переделай!», им нравилось. Я вышиваю крестиком по чужой канве, правда не всегда получается. От Сергея я таюсь, от Ольги не спрячешься. Она слушает, сложив руки на коленях, иногда просит повторить. Сама не поет.
Егоров присылает посыльного, иду. Егоров осунулся, похудел. Покойный Зенько был его близким другим.
– У меня к вам просьба, Павел Ксаверьевич, – говорит штабс-капитан. – Не могли бы мы собраться у вас, как бывало? Поговорить, послушать пение?
Просьба странная только на первый взгляд. По сегодняшней ситуации – самое то. Договариваемся на вечер. Запрягаю Нетребку и Марию в работу, Ольга вызывается в помощницы сама. У нее теперь мало пациентов: солдаты после происшедшего не беспокоят «фершалку». Я иду созывать.
В шесть вечера у меня – аншлаг. Егоров, Турлак, Рапота, мы с Ольгой. Лишние стулья спрятаны, но отсутствие погибших заметно. Выпиваем, закусываем, но разговор не клеится.
– Спойте нам, пожалуйста, Ольга Матвеевна! – просит Егоров.
Я предупредил Ольгу, но внезапно она говорит:
– Пусть лучше Павел! Он замечательно поет!
Гости смотрят на меня с изумлением. Все равно, если б Ольга сказала: «Кот Васька исполнит арию Индийского гостя»!
– Не подозревал за вами таких талантов, Павел Ксаверьевич! – язвит Турлак. Он давно ко мне не равнодушен.
Егоров смущен. С одной стороны нельзя обидеть хозяина, с другой – шли не за этим. Пока он терзается, Ольга приносит гитару.
– Про военлетов! – шепчет мне. Она становится за спиной и кладет руки мне на погоны. Семейный дуэт. Посмотрим.
Господа военлеты, вам, чье сердце в полете
Я аккордами веры эту песню пою.
Тем, кто дом свой оставил, живота не жалея,
Свою грудь подставляет за Отчизну свою.
Тем, кто выжил в шрапнели, в кого пули летели,
Кто карьеры не делал на паркетах дворцов.
Я пою военлетам, живота не жалевшим,
Щедро кровь проливавшим по заветам отцов.
Здесь нельзя петь «от солдатских кровей», здесь крови не жалеют – ни своей, ни солдатской. Ее действительно льют щедро. Здесь нет матерей, которые создают комитеты, дабы уберечь единственное, взращенное без мужа чадо, от грубых сапог и неучтивых сержантов. Здесь бабы рожают по десять и более детей, им некогда над ними трястись.
Военлеты, военлеты, сердце просится в полеты.
За Россию, за Отчизну до конца.
Военлеты, россияне, пусть Победа воссияет,
Заставляя в унисон звучать сердца.
Мне никогда не нравилось в оригинале «свобода воссияет». Для кого свобода? Для тех, кто грабил и продолжает грабить Россию? Пусть мы не увидим победы, но стремиться к ней надо.
Господа военлеты, вы сгорели в полете.
На разрытых могилах ваши души хрипят.
Что ж мы, братцы, наделали, не смогли уберечь их.
И теперь они вечно в глаза нам глядят.
Вновь уходят солдаты, растворяясь в закатах,
Позвала их Россия, как бывало не раз.
И опять вы уходите, вы стремитесь на небо.
И откуда-то сверху прощаете нас.
Ольга вступает за спиной – тоненько и пронзительно:
Так куда ж вы уходите, может, прямо на небо?
И откуда-то сверху прощаете нас.
Финальный куплет поем дуэтом:
Военлеты, военлеты, сердце просится в полеты.
За Россию, за Отчизну до конца.
Военлеты, россияне, пусть Победа воссияет,
Заставляя в унисон звучать сердца…
У Егорова глаза мокрые, Сергей отвернулся, Турлак смотрит в стол. Не я тому причиной. Как удалось «эскадронщику» написать такую пронзительную песню, мне до сих пор непонятно.
– Что-нибудь повеселей нельзя! – спрашивает Турлак. Он говорит грубо, но я не в обиде: поручика тоже пробрало. Есть у нас и веселее.
– Про одно крыло споешь последней! – шепчет мне Ольга и убегает. Эта лисичка что-то задумала.
Дождливым вечером, вечером, вечером,
Нам, военлетам, скажем прямо, делать нечего,
Мы приземлимся за столом,
Поговорим о том, о сем
И нашу песенку любимую споем:
Пора в путь-дорогу,
Дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем,
Над милым порогом
Качну серебряным тебе крылом…
Пускай судьба забросит нас далеко, – пускай!
Ты к сердцу только никого не допускай!
Следить буду строго,
Мне с верху видно все, – ты так и знай!
(Стихи Соломона Фогельсона)
Улыбаются. Эту песню мне не пришлось переделывать, она и без того хороша. Только пара слов… А Турлак не унимается:
– Хорошо вам, Павел Ксаверьевич, есть, кому крыльями качать. У вас кузина. А нам кому прикажете?
![Анна Одувалова - Изумрудное сердце [СИ]](/uploads/posts/books/144939/144939.jpg)