Борис Давыдов - Московит
– Резонные требования! – после недолгой заминки одобрительно кивнул князь. – Пане Дышкевич, вы слышали? Изложите все пану первому советнику, и как можно точнее!
– Слушаю его княжью мосьц! – скрипнул зубами гигант, поворачиваясь ко мне. Судя по выражению лица, свое унижение он не забыл и менять гнев на милость явно не собирался… – Взбунтовался, почитай, весь полк сердюков[23], на верность коих вроде бы можно было рассчитывать. А вышло, что напрасно им верили, собачьим детям! Число бунтарей – около тысячи с четвертью. Лишь немногие отказались примкнуть к ним, сохранив верность его княжьей мосьци, и их частью поубивали на месте, частью избили и выгнали из полка: ступайте, мол, к своему Яреме! От них мы о мятеже и узнали… Вооружены бунтовщики большей частью ружьями да протазанами[24]. Ну, и саблями, само собой! Покуда стоят на месте, там, где его княжья мосьц и назначил им быть… А про заложников – Бог миловал, вроде никого не взяли. Не то уже стало бы известно. Ясновельможная княгиня, ясновельможные паны советники, московитская княжна и прочие благородные люди в безопасности, слава Езусу.
«Слава!» – мысленно повторил я, чувствуя, как невидимый камень падает с плеч.
– А что до требований, то оно одно – проще некуда: отпустить их назад в Лубны. Не желают, мол, родную землю покидать и со своими же братьями – схизматами сражаться… Лайдаки, пся крв! – не выдержав, зарычал Дышкевич, потемнев лицом. – Его княжья мосьц столько добра им сделал, а они… Гореть им в аду!
– Понятно… – кивнул я, быстро прокручивая в голове разные варианты. Князь, нетерпеливо ерзая в седле, ждал. Судя по тому, как нервно подергивалось его лицо, как стискивали пальцы рукоять сабли, ясновельможный готов был утопить бунт «схизматского быдла» в крови.
Кстати, вот тут он был бы прав. Поскольку мятеж, независимо от причины, вызвавшей его, подлежит немедленному и жесткому подавлению. А уж в военное время – особенно.
С той лишь разницей, что именно сейчас, в данном конкретном случае, это было бы чистым безумием. Поскольку никоим образом не соответствовало облику строгого, но справедливого и заботливого вождя, который мы должны были лепить из Иеремии. Говоря языком моей эпохи, все усилия по созданию нужного имиджа разлетелись бы в пух и прах, причем в самом начале избирательной кампании…
И мне надлежало это как-то объяснить князю. При куче посторонних свидетелей, включая огнедышащего пана Леопольда…
***Начало лета выдалось невыносимо знойным. Изматывающий, сводящий с ума жар струился с небес, и от него не было укрытия ни в самых убогих, покосившихся избенках, ни в самых роскошных каменных палатах. Даже ночи, слишком короткие для того, чтобы нагретая за день земля успела остыть, не приносили желанной прохлады. Липкая, обволакивающая духота безумно раздражала, распаляя страсти, и без того бурлящие, готовые вот-вот перехлестнуть через край.
Может, именно потому в эти дни и вспыхнул бунт, коему суждено было войти в историю под названием «Соляной»…
Девятнадцатилетний юноша, круглолицый и немного склонный к полноте, прильнув к забранному фигурной решеткой оконцу, с ужасом смотрел на то, что творилось внизу. Людское море – кипящее, волнующееся, слепо-беспощадное – бушевало внутри Кремля, целых тридцать пять лет, с того дня, как полуживые уцелевшие остатки польского гарнизона покинули его, считавшегося неприступной твердыней. Местом, где помазаннику Божьему не может грозить никакая опасность.
А теперь его жизнь висела на волоске. Уж коли стрельцы переметнулись на сторону взбесившегося подлого люда, беспрепятственно пустив к царскому дворцу, красная цена ей – пара грошей… Эту простую и страшную истину царь Алексей Михайлович Романов, вмиг повзрослевший и посуровевший, понял всем своим существом. Ворвавшейся толпе нужна была жертва, и она не успокоится, пока ее не увидит. Вопрос заключался лишь в том, чья жизнь должна оборваться, чтобы хоть немного утихли страсти…
– Морозова! Морозова!! Морозова!!! – доносилось лютое хоровое завывание, все более слаженное и дружное, от которого стыла кровь в жилах.
Царь резко отвернулся от окна, вперив злой взгляд в немолодого лысеющего боярина. По лицу которого ручьями тек пот, и не только от зноя…
– Ну, Борис Иванович, советчик мой и свояк, что теперь скажешь? Ведь клялся, божился: народ-де стерпит, не такая уж и тягота… Однако же не стерпел! Видишь, что деется?! Слышишь, кого на расправу требуют?!
Ноги боярина подогнулись, и он грузно бухнулся на колени:
– Не погуби, государь! Не выдай на растерзание волкам! Сколько лет служил тебе верой и правдой…
– То правда, служил! – кивнул царь. – Однако же и себя не забывал! Думаешь, не ведаю о твоих лихоимствах? Со счету можно сбиться, сколько челобитных подавали, слезно на тебя жалуясь: уйми, дескать, великий государь, Морозова, совсем забыл страх Божий, совесть потерял, меры не знает! Иного давно бы в монастырь сослал, на хлеб и воду, грехи замаливать! А то и на дыбу…
– Государь! – взвыл Морозов, усердно стукнув лбом о пол. – Смилуйся! Един лишь Бог без греха… А человек есмь слабая тварь и дрожащая… Ежели что и приставало к рукам, так ведь пользы казне принес стократ больше! И на добрые дела жертвовал, не скупился…
– А-а-а… – как-то по-простонародному махнул рукою юный царь, скривившись то ли от досады, то ли от бессилия.
Тысячеголосый гомон, нарастая с каждой секундой, больно бил по ушам:
– Морозова выдайте, кровопийцу! Плещеева! Траханиотова! Суд свой им учиним! А не то всю Москву запалим с четырех сторон!
– О, Господи… – простонал Алексей Михайлович, стиснув виски. – Неужто отвернулся ты от земли нашей, прогневавшись?!
– Истинно, истинно, государь! – торопливо, взахлеб, забормотал Морозов. – И не токмо от нашей, от иных держав тоже! Что в белом свете-то деется?! В Европе, почитай, три десятка лет друг дружку бьют, никак замириться не могут! Немец на француза, швед на чеха, сам черт ногу сломит… В Англицкой земле – слыханное ли дело? – короля Каролуса с трона скинули, под стражею держат, в темнице! Ей-ей, с них станется жизни монарха помазанного лишить! А под боком у нас, в Украйне?! Месяцу не прошло, как взбунтовались казаки! Того и гляди, вновь нас в войну с поляками да литвинами втянут… А ныне и в Москве полыхнуло, народишко словно обезумел. Думного дьяка Назария Чистого второго дня безвинно растерзали, теперь меня требуют… То Божий гнев, государь! Прости дурака старого, не дай погибнуть страшной смертью, аки псу безнадзорному… – Боярин громко всхлипнул. – Отслужу, отмолю… Вспомни, ведь я тебе суженую выбрал, матушку-царицу, лебедь белую…
Царь, топнув ногою, но уже без прежней злости, вскричал:
– Так и быть… Едино лишь за прежние заслуги твои… А про молитвы – в самый раз! Поедешь в Белозерск, места там тихие, святые. На благочестивые мысли сами наводят. Вот там в келье о душе и подумаешь, лоб перед иконою поотбиваешь… – Видя ужас, мелькнувший в глазах боярина, с досадою договорил: – На время лишь, на время! Тебе сейчас в Москве оставаться никак нельзя. В клочья разорвут, никакая стража не спасет… Для твоей же пользы, греховодник!
И отвернувшись от Морозова, вновь принявшегося отбивать земные поклоны со всхлипами: «Государь, благодетель мой, век не забуду…» – Алексей Михайлович громко воскликнул:
– Эй, дьяче! Приблизься!
Низко кланяясь, подскочил думной дьяк Астафьев.
– Голос у тебя громкий?
– Громкий, государь… – испуганно подтвердил дьяк, снова отвесив поклон.
– Будет кланяться! Не время! Тотчас же ступай на красное крыльцо да во весь голос и объяви: государь вник в беды народа своего, в коих повинны злые и негожие люди: боярин Морозов, окольничий Траханиотов, шурин его, да боярин Плещеев, что Земским приказом ведает. Эти лихоимцы, позабыв страх Божий и крестное его, великому государю, целование, много дурного и злого содеяли, а от государя правду скрывали. Ныне же будет им суд скорый и правый. Страшась гнева государева и народного, все они бежали из Москвы да попрятались. Государь велел отрядить за ними погоню. Как разыщут, воротят злодеев в Москву, на Красную площадь, и выдадут народу. А тот волен поступить с ними по своему разумению: государь разрешил! Понял ли, дьяче?
– Понял, государь!
– Ну, так ступай, и громче, громче! Не жалей горла, чтоб все услышали!
Когда Астафьев скрылся за дверями, царь истово перекрестился:
– Господи, прости меня, грешного… Сам видишь – без крови тут не обойтись! Жаль Плещеева, да и Траханиотова жаль, хоть во многом и винны… Ими придется пожертвовать. – Медленно повернулся к бледному взмокшему Морозову: – Тебя же спасу, пусть ты куда виновнее. Раз обещал… Слово царское крепче стали!
И после короткой паузы добавил:
– А вот что сказал про бунт на Украйне – хвалю! О том надобно крепко помыслить, как бы его повернуть себе на выгоду. В войну себя втянуть не дадим, конечно… Но крылья полякам подрежем!
