Крепостной Пушкина (СИ) - Берг Ираклий

Самое сложное и непонятное, загадочное — это его воспитание. Оно определённо есть. Одновременно его нет. Я не могу понять, кто, где и как растил этого человека. Быть может, он представитель тех личностей, что талантливы от рождения, по природе? Сперва казалось так, но после я поняла ошибку. Нет, он не нахватался где-то манер. Человек копирующий — смешон, жеманен, нелеп. Взять хотя бы нашего Никитенко. Степан совершенно иной. Он не подражает, но и не ведёт себя, словно дикарь, хотя порою может сложиться и такое впечатление. Он ведёт себя так, будто годами жил в обществе, но... нет, не могу объяснить словами! Это меня тревожит. Степан умеет остановиться там, где остановится лишь культурный человек, чувствует нюансы и моменты, недоступные выросшему в среде плебеев. Он не боится — на самом деле не боится и не испытывает пиетета к чинам и званиям, словно равное обращение со всеми ему привычно и естественно. Согласитесь, с настоящим крепостным этого быть не может. Именно поэтому я и поняла ваши подозрения на его счёт. На вашем месте, возможно, я тоже заподозрила бы невесть что. Оставляю это вам и льщу себе надеждой, что вы будете столь же благородны, сколь и умны, и поделитесь со мною, когда поймёте. Ещё раз прошу меня простить.

Всегда ваша, Долли».

— Час от часу веселее, — пробормотал Александр, внимательно глядя на похрапывающего Стёпу, — ты у нас всё же ещё и поэт.

Глава 21

В которой подтверждается пословица, что муж и жена — одна сатана.

К концу января у Пушкиных неожиданно закончились деньги. Печальное известие сообщил барину Степан, не отказав себе в удовольствии некоторого злорадства.

— Ты, должно быть, шутишь, — не принял на веру Александр Сергеевич, — мы никак не могли истратить сто тысяч так скоро.

Степан торжественно, с чинным достоинством управляющего, положил на стол пухлую папку, где находились аккуратно сложенные счета, включая самые незначительные.

— Вот!

— Что это? — брезгливо отодвинул от себя папку Пушкин.

— Счета всего, ваше превосходительство.

— И что ты мне суёшь эти бумажки? — Александр со вздохом всё же взял папку и открыл.

— На что истрачено, барин. Каждая копеечка.

— Прямо каждая?

— Каждая. Ведение дел, Александр Сергеевич, есть не что иное как учёт и контроль. В основном.

Пушкин издал особо протяжный вздох и погрузился в изучение представленных бумаг. Степан ждал, внутренне ликуя. При всём уважении, совершенно неподдельном, что он испытывал к великому поэту, желание выпороть барина, его супругу и вообще большую часть известных ему дворян порою становилось очень сильно. Заставить их жить по средствам представлялось невозможным. Разумом Степан понимал, что вина в том не только их, но и системы, в которой крепостной мужик стоил от тридцати годовых доходов с него, — то есть наличие капитала, в десятки раз превышающего чистый доход, неизбежно ведёт к залогу имений и жизни в долг, но сердцем всё равно иногда чувствовал желание надавать тумаков этим «зажравшимся благородиям». Ныне ему предоставлялся момент осуществить нечто подобное, пускай и образно.

— Что за ерунда? — внезапно спросил Пушкин. — А портному ты зачем заплатил?

— За работу, — не понял Степан, — за все тряпки, то есть изделия, что были заказаны и доставлены в срок. Платья, фраки, новые мундиры, шляпки... там всё указано.

— Это я вижу. Но зачем ты платил?

— То есть как, барин?

— Но вот же. Семь тысяч восемьсот рублей. С ума сойти. Невероятно. И ты отдал?

— Так ведь приличное платье рублей пятьсот-шестьсот стоит. А хорошее от тысячи. Прекрасное платье, как метко выразилась барыня, пять тысяч.

— Где? — побледнел Пушкин.

— На отдельном листке, ваше превосходительство.

— Какое ещё платье за пять тысяч? Это моё годовое жалование.

— Платье действительно прекрасно, — хмыкнул Степан, — как у княгини С. Только лучше.

Пушкин быстро пересмотрел счета и квитанции, приходя во всё больший ужас. Управляющий не лгал — действительно, расход составлял ту же сумму, изначальная величина и округлость которой тешили его надеждой не иметь более проблем с финансами. Реальность оказалась пугающей.

— Невероятно, — повторил он, вытирая со лба выступивший пот, — сто тысяч за полтора месяца. Тридцать тысяч на тряпки! Шали, платье... хм, что это за платье такое? Прочее барахло... новый экипаж, мебель, сервизы, выкуп драгоценностей у ростовщика... но «продукты питания» на четыре тысячи — это как? Балов мы ведь не устраивали. Новые лошади — шесть тысяч... уплата старых долгов — двадцать семь тысяч. Да уж. Немудрено! Тут ведь долги не только наши, но и шурина!

— Барыня изволила приказать, — Стёпа принял дурашливый вид, задрал голову и стал увлечённо изучать конструкцию люстры.

— Ну, может... может... если принять это как разовое вложение... Не будем же мы тратить столько всегда! Просто так вышло. Требовалось единовременно много для поправки дел, а коли они поправились, то более и далее...

Стёпа перевёл взгляд с люстры на барина как на более интересный объект. Пушкин не без успеха пытался справиться с шоком через убеждение, что всё нормально, логично и должно так быть.

«И будь миллион, а не сто тысяч, оказалось бы очень логичным купить дом на Невском в качестве разового вложения средств, закатить там несколько балов, а после удивляться, куда же всё подевалось.» — подумал управляющий.

— К тому же, это ведь траты прошлого года, не правда ли? — просиял лицом Александр, найдя, как ему показалось, слабое место в ситуации. — То есть оброк прошлогодний! А этот год ведь ещё не трогали!

— Не трогали, барин, всё верно.

— Ну вот же! — воскликнул он от радости, как легко всё разрешилось.

— Видите, как всё просто, ваше превосходительство, — поддержал барина Степан, — тот год за месяц, этот год за два. Вы ведь не станете ждать осени, а решите распределить всё сразу, не правда ли?

— Степан...

— Затем можно будет вспомнить об очищенном от долгов и объединённом имении — да как же о нём не вспомнить, если первый заклад принесёт тысяч триста на ассигнации! До осени протянуть можно.

— Степан!

— К зиме, правда, придётся что-то делать, ведь праздники, балы, одним словом — сезон. Хотя что думать? Зачем же существуют ростовщики на свете, как не затем, чтобы избавить людей от невзгод? Как раз к тому времени они успеют соскучиться по столь любимым клиентам и выложат тысяч сто, если не жадничать и отнести разом все кофейники...

— Степан!!!

— Что, ваше превосходительство? Простите, задумался. Неужто я чего молвил? Не обращайте внимания. Мысли вслух.

Пушкин задумчиво рассматривал управляющего. Отношения их последнее время претерпели изменения, превратившись в странное сочетание приятельства, какое бывает у волка с собакой, когда оба сыты.

Относиться к Степану по-прежнему он не мог, чему был рад, ибо сам не формулировал твёрдо, как же относился к нему раньше. Поведение крепостного, Александр понимал это, если отбросить неслыханную вольность общения, дерзость и прочие несуразицы, напоминало собой покровительство — наибольшую нелепицу, какую только можно вообразить. Теперь же всё изменилось. Тот факт, что Степан пишет стихи, и стихи хорошие, поставили их на равную высоту в глазах Пушкина. Вслух он подобного не говорил — из резонных опасений, что никто бы не понял, — но для себя решил твёрдо. Степан мог спасти ему жизнь, выручить, совершить подвиг, говорить сколь угодно ловко и быть хоть кем — разница происхождения создавала барьер восприятия. Искусство сломало его в щепки. Прочтя, а после прослушав несколько произведений, Пушкин почувствовал, что они одной крови, и перед этим чувством всё остальное — карнавальная мишура.

Первым порывом было выписать Степану вольную немедленно, как многие и предполагали, но и в этот раз упрямому мужику удалось отбиться.