Василий Ян - Поход Ермака
– Ты прогнал Кучума, нашего бывшего хана, господин, и стало быть станешь новым ханом ныне в этой земле, – говорил через переводчика вождь отряда, – и мы отныне тебе ясак платить будем, не обижай только нас, мирных югорских людей.
Ермак принял дары, явившиеся как нельзя кстати, обласкал неожиданных гостей и отпустил их с миром обратно в их кибитки, обещая им свою защиту и помощь во всякое время от врагов.
Вскоре стали стекаться к Искеру и другие мелкие кочевые и оседлые народцы, несли ясак и отдавались в подданные «белому салтану» [русскому государю].
Ермак принимал их милостиво и отпускал на свободу, обещая им свою защиту.
Вскоре вокруг Искера выстроились новые юрты мирных бурят и остяков. Искер делался все люднее и населеннее. И слава великодушного и милостивого батыря Ермака все росла и увеличивалась с каждым днем, разлетаясь далеко по окрестным улусам и селеньям…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1. В РУССКОМ ИСКЕРЕ. – АБАЛАЦКИЕ ЖЕРТВЫ. – МЕСТЬ ЕРМАКА
Яркий зимний денек. Белый дедушка-морозец разукрасил инеем кедры, пихты, кусты боярышника и саваном накрыл окрестную широкую, как приволье, белую степь, накинул ледяные путы на бойкий, гремучий Иртыш. И замолк Иртыш, и перестал сказывать свою смелую, звонкую, гремучую сказку. Холодно стало кругом.
Чистенько выстроенные из тесовых бревен домики нового, теперь русского, Искера выглядели празднично и нарядно, умытые снегом, принаряженные в его лебяжий убор. Солнышко колючее, не греющее, но яркое, как взор искрометный далекого заоблачного богатыря, будто в сговоре с дедом-Морозом, и не думало пригревать людей. Стужа все крепчала и крепчала.
Мириады солнечных искр играли на белых сугробах. Алмазами, рубинами, топазами и изумрудами отливали они. Словно богатая невеста, убранная в залитый самоцветными каменьями летник, выглядела степь. И дремучие окрестные тайги принарядились тоже: серебряным инеем, жемчужною пылью украсил их затейник-мороз.
На тесовый рундук одного из новых, чистеньких и нарядно выглядевших изб вышли Ермак и Кольцо. В теплых медвежьих шубах, в трехгранных остяцких шапках с наушниками и в меховых валенках они не чувствовали стужи, точно карауливший их появление на улицу дедко-Мороз, только шутя наскочил, налетел на них, ущипнул за щеки, за нос, запушил бороды своей белой пудрой, кинул, играя, алый румянец в лицо.
– Ишь, денек-то выдался, что твой хрусталь!… Не померзли бы наши молодцы на озере, Иваныч, – опасливо произнес Ермак, теплее кутаясь в медвежью шубу.
– Ништо… Прорубь вырублена еще с намеднясь… Стало долго им не проканителиться там… Тольки сети закинуть, Тимофеич… Небось, не помрут… Полушубки на них да валенки – ин до шестого пота, гляди, прошибет. А без рыбки нельзя. Давишняя вся, ин, вышла. Не мясом же кормиться. Пост ведь ноне у нас. До стреляной дичины, што литовцы приволокли, не дотронутся ребята наши… Нет, уж ты им не перечь, пущай рыбки наловят… О другом я речь поведу, атаман. Дозволь слово молвить, – неожиданно перебил самого себя есаул Кольцо.
– Говори, Иваныч, сам ведаешь, как я речи твои ценю. Ум хорошо – два лучше.
– Не скажу, а спрошу тебя, Василь Тимофеич, когда же ладишь посольство к царю послать? Два месяца, ин, скоро как Искер мы взяли, отстроились, вишь, маленько, новых данников под ясак привели, а ты, гляди, еще о том московский народ не уведомил и послов к государю не заслал… Гляди, худо бы от того не было, атаман… Не помыслили бы православные, что не для них, а про себя юрт сибирский покорил славный Ермак, – тревожно глядя в лицо атамана заключил свою речь Кольцо.
Задумался Ермак. Потупил очи в землю. Умную речь молвил седой есаул. И впрямь следует послать посольство. Ведь для того и шел он сюда с горстью удальцов, для того и усеял трупами поганых сибирские степи, для того и пожертвовал многими жизнями своих друзей, чтобы сослужить службу народу русскому, царю православному. И вот сослужена служба. Добыта Сибирь. Отчего же ныне сомнения и опаска берут эту смелую душу, эту бесшабашную, удалую голову?
– Слушай, Иваныч, друг мой верный, што я тебе молвлю, – произнес Ермак. – Истинную правду сказал ты: снарядить посольство надоть, как вскроются реки… Да кого послать с посольством?… Кто знает, кто ведает мысли царя Ивана?… Дар-то он примет, когда ударят послы челом царством Сибирским, а самих-то послов, чего доброго, в цепи закует, в темницу бросит, а там лютым пыткам да казни всенародной предаст… Небось, помнит царь дела наши прежние… Нешто могу я удальцов моих обречь на гибель такую?… Сам пойду – не вернусь, кому поручу дружину свою, Искер покоренный?… Знобит мое сердце, как подумаю, что дела своего победного сам не доведу до конца… А то бы, видит Бог, самолично пошел бы на Москву бить царю челом царством Сибирским.
Горячо и пылко звучала речь Ермака. Искренностью, правдой веяло от нее.
С юношескою живостью перебил Кольцо:
– Правда твоя: не гоже тебе идти на плаху. Меня пошли. Все я пережил, все испытал в жизни моей. Мне ль ее жалеть на склоне лет, на шестом десятке. Отпусти меня, Тимофеич, к Московскому царю, нашему ворогу давнишнему, и либо с почестями, со славой вернусь к тебе в Искер, либо сложу на плахе буйную, старую голову, – веско, сильно закончил свою речь есаул.
Обнял товарища Ермак, обнял горячо и крепко.
– Спасибо, Ваня! Век не забуду услуги твоей! – произнес он растроганным голосом. – Поведай на кругу ужо твое решение… Дай клич, кому из Строгановских охочих людей, што пришли с нами – им царя не бояться, в разбоях былых не повинны они, – с тобой идти охота, и с Богом по половодью к царю поезжайте… А теперь, друже, обойдем володенья наши, доглядим остяцкие юрты, што присоседились к нам, поглядим, как живут новые данники у нас под боком, – весело и бодро прибавил Ермак.
Но не пришлось на этот раз сделать обход своим новым данникам атаману. Глухой шум, несшийся из-за высокой стены, крепкой бревенчатой оградой окружавшей русский Искер, заставил вздрогнуть его и Кольцо и чутко насторожиться. Шум рос с каждой минутой, рос и приближался.
– Лихо приключилось, батька-атаман! – услышал Ермак отдельные возгласы за стеною, и вскоре большая толпа очутилась перед рундуком, на котором находились оба начальника и вождя.
Тут были мирные данники-остяки и свои казаки. Все это шумело, волновалось и кричало вне себя. Ободранный, израненный, без шапки человек протискался вперед и, рыдая, упал у ног атамана. Сердце захолонуло в груди Ермака. Мрачное предчувствие огромной огненной зловещей птицей впорхнуло в душу и опалило ее…
– Што?!. Што еще?!. – срывающимся голосом ронял он беззвучно.
– Наши… атаман… робята-то… што на Абалак [Абалацкое озеро, по-татарски Абалак-Бюрень, под высоким берегом Иртыша и соединяющееся с ним] пошли, по рыбу… сети закинули, а сами недалечко у костров спать полегли… А татары-то… проклятые… подобрались, нагрянули… и всех до единого, окромя меня, во сне перерезали, атаман…
Едва успел закончить свою речь чуть живой от ран и волнения казак, как темнее ночи стало лицо Ермака. Грозным пламенем вспыхнули черные глаза и бешено крикнул он на всю площадь:
– Коней седлать!… Да живо!… Охотников сюда!… На конь, ребята!… Нагоним убийц проклятых и отомстим за гибель товарищей!… Гайда!… За мной!…
И, сбросив тяжелую шубу на руки Кольца, он выхватил огромный бердыш у близ стоявшего казака, птицей вскочил в седло, и первый ринулся из ворот Искера, точно не чуя зимней стужи.
Уже около леса нагнал отряд своего атамана. Весь день блуждали по тайге казаки вокруг Абалацкого озера. К вечеру настигли татар. Настигли и перерезали всех до единого, сея смерть и мщение вокруг себя. И только когда последний татарин упал под казацкой саблей, обливаясь кровью, только тогда опустил свой окровавленный бердыш Ермак и хмурый, как грозовая туча, велел своему отряду скакать на Абалак. Там, на берегу озера казаки нашли двадцать обезглавленных трупов товарищей. Вырыли братскую могилу и схоронили в ней мертвые тела. И еще раз поклялся Ермак над свежей могилой своих сотоварищей-друзей сложить им памятник из груды тел татарских.
Печальные, понурые вернулись к ночи казаки-мстители в Искер.
2. ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА. – СВАДЕБНЫЙ ОБЫЧАЙ. – ЖЕРТВА АЛЫЗГИ. – ПОХОД
Зацвела опять вольная и широкая Ишимская степь. Разлились сибирские реки. Вскрылся голубой Иртыш, быстрый Тобол и зеленовато-мутный Вогай в окрестностях Искера. Пробудилась сонная тайга; веселым гомоном птиц наполнилась она после долгого мертвого зимнего сна. Невысокие холмы зазеленели. Сочной травой засверкали темные овраги. Наступила весна.
Волнистые поверхности изумрудных пригорков весело побежали к северу, туда, в объятия старого Урала, обновленного, помолодевшего в этот ранний праздник весны. Березовые рощицы да молодые лески сверкали здесь и там красивыми оазисами, вместе с бесчисленными озерками несказанно крася Ишимскую степь. Высокой травой поросла она, сочной и волнистой. Запестрели в зелени ее желтые, алые и белые цветы. Тут была и богородичная травка, и багульник, и кашка, и кукушкины слезки, и точно из воску слепленные нежные сквозные белые цветы брусники. Копчики, галки, малиновки и мухоловки оживляли веселыми голосами, криками, свистом и пением Ишимскую степь. А под самыми облаками, белыми и перистыми, как гигантские хлопья снега, рельефной темной точкой по синему фону сапфирового купола реял гордо и плавно вольный степной орел.
