Александр Карпенко - Грань креста (дилогия)
Прошла сутолока первых дней, заполненных смесью растерянности и любопытства, пропал интерес к новым открытиям, повседневностью серых будней обернулись удивительные чудеса. И навалилась усталость — давящая, гнущая к земле тяжесть беспрерывной и нескончаемой пахоты.
Для чего люди работают? Задай этот вопрос любому и в большинстве случаев услышишь: «А жить-то на что?» Так ведь? У нас тебе тоже ответят вопросом на вопрос, но другим: «А что мне ещё остаётся?» Нет, правда, что?
Работа — способ добыть себе денег на жизнь.
Жизнь. Дом. Семья. Любимый человек. Друзья. Маленькие радости, которые позволяет себе каждый в меру своего понимания. Домашние заботы, повседневные хлопоты — пусть скучные, но необходимые… Много чего у людей есть за порогом места работы. Хорошо или плохо, радует, тревожит или огорчает — оно есть.
Что получится, если всё это у человека отобрать и оставить только служебные обязанности, причём, в теории, без права сна? Не на день, не на месяц и не на год даже — навсегда. До смерти. Не знаете?
Мы знаем. Получится станция «Скорой помощи» в диком и странном перевёрнутом мире, куда нас заволокли, не спросив ни мнения, ни согласия.
У нас больше нет своей жизни. Всё что осталось — бесчисленные фрагменты чужих судеб, в которых нам приходится принимать коротенькое участие. Даже не судеб — чужих бед. Чем и как живёт этот мир? Мы очень плохо это себе представляем, видя его почти исключительно из кабин своих автомобилей, а такой взгляд слишком односторонен. Не знаем людей, не имеем возможности познакомиться с ними. Всё общение с населением ограничивается фразами типа: «Что случилось?», «Поворачивайтесь на бок» да: «Потерпи немного».
Так и существуем: увидели на миг одно, другое, сто шестидесятое, две тысячи девятьсот первое — и записываем новый вызов. Кусочки, обрывки, фрагментики, а между ними — бесконечная дорога.
А нам самим что? И нам — кусочки да обрывочки. Вся наша кривая судьба такая-урывками спим, урывками жрём, урывками радуемся, коли есть чему. Отдых розовая мечта. Отпуск — легенда из разряда «ну и здоров же ты врать».
А ещё пришла боль. Боль утрат, тоска потерь. Сперва она ноющая, постоянная, затуманивающая восприятие действительности мутной плёнкой. Потом начинает отпускать помалу, и почти уже кажется, что ты опять жив. Но остаётся заноза — длинная, глубоко сидящая. Услышал ли мелодию, почуял ли запах, мелькнула смутно знакомая тень или колыхнулась ветка — воспоминание задевает эту занозу и остро отдаётся в душе.
Чем дальше, тем меньше остаётся тревожащих ассоциаций, но тем неожиданнее и страшнее пронзает тебя она.
Перебираюсь в столовую — там потеплее. Чайники на плите сдвинуты в сторону, чтобы не, перекипали — народу на базе мало, да и спит он по большей части. И что мне, дурню, не спится?
Сажусь в свой угол — за дальний столик у окна, спиной к стене. Я и вообще-то люблю, когда за спиной что-нибудь есть. Профессиональный рефлекс, уже почти безусловный, такой же, как необходимость отсутствия острых предметов в пределах досягаемости клиентуры. А это место, что я сейчас занял, — издавна моё любимое. Оно стало таким ещё там, далеко. Сперва просто уютным казалось, а потом…
Ну, это уже личное. Что проку рассказывать о том, что закончилось, так толком и не начавшись? Не настолько я мазохист, чтобы постоянно сдирать корки со старых царапин.
А ведь сладко было… Сладко и горько, радостно и больно разом. И стихи писал, и встречал, и ёжиков дарил. Маленьких таких ёжиков, стеклянных… Вот цветов почему-то не подарил ни разу. Теперь уж и не подарю…
Ну вот, а говорил — не мазохист… Э-э, и чай уже мало что не льдом подёрнулся! Тебе, Шура, свободное время иметь противопоказано. Вздрогнул от боли ожога. Дотлевшая до фильтра сигарета — откуда она у меня взялась между пальцев? Убей, не помню, чтобы закуривал.
По-ночному негромко позвали на вызов четыреста тридцать седьмую линейную бригаду. Когда я прибыл на станцию «Скорой помощи», счёт заканчивался в середине четвёртой сотни. Непрерывно изменяющийся мир, словно ненасытный Молох, заглатывает всё новых и новых людей, всасывая их, не подозревающих об уготованной судьбе, выдирая оттуда, где они привыкли с рождения жить, работать, любить. Оттуда, где и окончить свою жизнь собирались, да не сложилось…
По традиции, номера погибших вновь прибывшим не присваиваются. Сколько народу переместилось за этот срок под серый бетон кладбищенских плит, а сколько просто позволило набрать штатное расписание?
Вот и меня зовут. Неспешно поднимаюсь, застёгиваю халат, ставлю кружку с так и недопитым чаем на шкаф. Пригодится кому-нибудь, что добро выливать. Безо всякой охоты плетусь в диспетчерскую.
Сонная Руфь — самая молодая из наших диспетчеров, но, как и все остальные, худобой не страдающая — сфокусировала на мне мутный взгляд и объявила:
— А поднимай-ка ты, Шура, водителя. Хорош ночевать. Выезжайте из сектора помаленьку, вам врачи тьму народа наловили.
Я занят здесь тем же, чем и дома. Работы хватает. За свои пятнадцать лет психиатрического стажа я успел твёрдо убедиться в том, что верней, чем у меня, хлеб только у гробовщика. Пройдя стажировку на врачебной бригаде и — не скажу «привыкнув» — притерпевшись к специфическим местным странностям, я вновь обрёл привычный статус старшего начальника машины психперевозки.
Из «младших», кстати, в моём подчинении есть только водитель. Должен бы, в теории, быть ещё второй фельдшер или хотя бы санитар, а на практике я командую по преимуществу самим собой.
Я привык, впрочем, к этому уже давно и ещё не здесь. Имел я там, дома, какое-то время санитара. Лучше б его не было! Пользу от присутствия этого крупногабаритного молодца у меня в машине значительно перевешивали нахлобучки, получаемые от начальства за его систематическое пьянство.
Сей достойный муж за сутки, не напрягаясь, выкушивал литровую бутыль девяностошестиградусного спирта. Эстет был, кстати. Из горла впопыхах не глотал — стелил на капоте салфеточку, закусочку красиво раскладывал, раздвижной стаканчик ставил. Воду в спирт лить брезговал, полагая, что от разведения продукт портится. Днём, покуда перевозок было навалом, ещё проявлял сознательность — отхлёбывал понемногу. Через полчаса же после выполнения плановой работы для подъёма его с топчана требовался уже башенный кран, так что вечером и ночью я трудился один.
При всём замечательном характере моего помощника, умении обращаться с душевнобольными (а это дорогого стоит) и неплохих, несмотря на отсутствие образования, лечебных навыках, я всё-таки позволил себе вздохнуть с облегчением, когда терпение администрации лопнуло и его уволили. За себя бы, дай бог, ответить, а тут всё время таскают на ковёр за чужие грехи.
Смысл моей работы таков: из-за огромных расстояний, которые приходится покрывать бригадам, доставляя клиентов в единственную в этом мире психиатрическую лечебницу, впустую расходуется рабочее время психиатров (два десятка бригад на несколько миллионов населения — ничтожно мало) и ресурсы автотранспорта (запчастей здесь, естественно, нет, ремонт — сплошная головная боль). Поэтому тех больных, которые не представляют выраженной опасности для себя или окружающих, но тем не менее требуют лечения, временно оставляют дома, вручая соседям или родственникам направление на госпитализацию.
Я собираю клиентов в машину, покуда она не заполнится, пытаясь выстроить маршрут от одного к другому по возможности рационально, с минимальным пробегом и максимальным приближением к конечному пункту.
По заполнении транспорта, вываливаю их в приёмном покое родимого заведения и отправляюсь за следующей партией. И так — до бесконечности. Конвейер.
Бетонные шестигранники сырые, заплесневевшие и скользкие. Гать уложена через болото как попало — вкривь и вкось. Опираюсь, стирая с пыльного железа грязь халатом, о борт старенького вездехода с крестами на боковинах кузова.
Здешние болота — странное место. Не увидишь на них светлых ковриков ряски, не заметить торчащих поплавочками из воды хвостиков рыбачащих уток. Здесь не бродят, выискивая в прибрежном песке съедобную мелочь, смешные кулички и не виснут в поднебесье вальдшнепы. Днём болота кажутся просто топкой равниной, покрытой жухлой травой, где местами взблескивают лужицы, окаймлённые жёлтой бритвенно-острой осокой. Зато по ночам здесь кипит жизнь. Чужая, незнакомая.
Ухают невидимые птицы. Чавкают в тине гигантскими перепончатыми лапами пугающего вида ящерообразные монстры: динозавры не динозавры, драконы не драконы. Ужас — зубастый и чешуйчатый. Шипят из-под кочек двух- и трёхглавые змеи. Перепархивают с одного призрачного ночного цветка, источающего дурманящий аромат, на другой умопомрачительной красоты бабочки с крыльями размером с ладонь. Но не дай бог, залетит этакая красота в окно — за пару минут крови высосет достаточно, чтобы ты потерял сознание.
