Владислав Русанов - Отрок московский
Глава пятнадцатая
Студень 6815 года от Сотворения мира
Лесная дорога под Витебском,
Полоцкая земля, Русь
Небольшой костерок развели в ста шагах от дороги. Отсюда случайный прохожий не заметит отсветов между деревьев. Никита был бы рад и подальше отойти, чтобы запах дыма до тракта не долетал, а то мало ли… Стражники и дружинники встречаются ой какие дотошные. Вроде бы витебчане излишне ретивые на княжеской службе им пока не попадались, а кто его знает? Повстречается воевода, хоть чуточку похожий на Илью Приснославича, что по прозвищу Лют, и наведаются к стоянке. Так, мол, и так, православные, почему среди ночи в лесу дремучем скучаете? Почему в город, под защиту стен крепостных и оружия княжеского, не торопитесь? Аль недоброго чего замыслили? Начнутся разговоры, выяснения… А оно надо?
Огонь развели очень быстро. Вилкас нащепил ножом сухих веток, наломал тонкого хвороста. Любослав приволок, выкопав из-под снега, две валежины, уложил их по обе стороны от пламени. Дровосеки, бортники, охотники – люди, промышляющие в лесу, – называют такой костер нодьей. Бревна можно потихоньку подвигать и греться от ровного жара всю ночь.
Финн отлучился ненадолго – не говоря ни слова, скрылся за деревьями. Никита сперва подумал, старик по естественной надобности в чащу отправился, но седобородый вернулся с двумя тушками зайцев в руках. Матерые зайчины – побольше, пожалуй, чем четверть пуда каждый. Улыбнулся и отдал дичь Улан-мэргену. Татарчонку объяснять не пришлось – ободрал и выпотрошил в мгновение ока, распял на еловых рогульках и закрепил над огнем.
От Никиты не укрылся косой взгляд литвина, брошенный на старика. С чего бы это?
– Это от моих друзей вам подарочек, – улыбнулся Финн, усаживаясь на свернутую епанчу и протягивая ладони над костром.
Вилкас только головой покачал, а старик, увидев недоумение на лице Никиты, пояснил:
– Мне стая волков местных помогает. Не побрезгуете, вьюноши?
– Каких волков? – охнул парень. А сам подумал: «После хлеба да воды, которым меня в порубе витебчане потчевали, я от мяса отказываться не собираюсь. Не на таковского напал…»
– Шутишь, почтеннейший? – Улан поправил одну тушку, которую языки пламени слишком уж облизывали. – Скажешь тоже – волки!
– Да какие уж там шутки, – вместо Финна ответил литвин. Почесал затылок, горестно вздохнул. – Вы уж простите, други, я вам раньше все обсказать должен был. Выходит, моя вина…
– Какая вина? – Никита завертел головой, не понимая теперь уже совсем ничего. – Вы уж объясните все по порядку.
– А вот как раз и присядем рядком, поговорим ладком, – усмехнулся старик. – Так у вас на Руси говорят?
– Ну давай, уважаемый. – Парень присел, как учил Горазд: вроде как на колени стал, но задницей на пятки. Незнакомому с чиньской борьбой человеку кажется: сидит, выказывая уважение старшему. Но Никита знал наверняка, что в любой миг взлетит в прыжке, подобно птице, перемахнув, не задумываясь, не только костер, но и головы присевших напротив людей.
Финн не торопился начинать разговор, хоть и сам предложил. Сидел, поглядывал цепким и не по-стариковски живым взглядом на парней. Будто изучал, хотел навсегда запомнить их лица.
Тихий и угрюмый Любослав, которого Никита запомнил совсем другим – нагловатым, отчаянным, задорным, в отличие от своего спутника, глаза отводил. Пялился на еловые лапы, согнувшиеся под снеговыми «коржами». Кусал губы, сопел недовольно. Точнее, как догадался парень, не недовольно, а смущенно.
«А ведь он же стыдится своего поступка на дороге, – вспыхнула внезапная догадка. – Не думал и не гадал, что повстречается со мной и с Уланом. Хотя ордынца он и не запомнил-то, пожалуй, а вот меня стесняется. Удивительно!»
Скажи еще вчера кто Никите, что повстречается он с лихим атаманом лесных разбойников, парень готовился бы к драке, ибо счел бы, что Любослав пожелает отомстить, утвердить свое превосходство. А тут такое преображение… Как это Финну удалось так быстро перевоспитать атамана? Видать, и вправду, не прост старикан, ох не прост.
– Оно, может, и к лучшему, вьюноши, что Вилкас вам ничего не рассказывал, – нарушил порядком затянувшееся молчание старик. – По опыту своему знаю, люди, когда узнают, кто я такой есть, с большой опаской ко мне относиться начинают. С большей, чем я того заслуживаю.
Никита слушал не перебивая. Только искоса поглядывал на не в меру горячего Улан-мэргена – не вспыхнул бы тот, как сухая солома, не наговорил бы дерзостей. Но, видно, в Орде, так же как и на Руси, с малолетства вколачивали почтение к старшим по возрасту. Нравится тебе человек или не нравится, боишься ты его или нет, ненавидишь или любишь пуще отца родного, слушать надобно не перебивая. А иначе и быть не может. Если уважение к старикам в молодых сердцах исчезнет, в одночасье весь мир обрушиться может.
– Значит, Никита – это ты? – глянули прямо в душу отражающие пламя костра глаза Финна.
– Я.
– Парень с куклой, я так и представлял тебя. Или почти так. Котел много не кажет…
– Это не я! – скороговоркой зачастил Вилкас. – Это не я рассказал. Он сам знает. Он многое про нас знает.
– Чаровник, что ли? – удивился Никита.
– Ну вот, и ты туда же, – усмехнулся в седую бороду Финн. – Не чаровник я. И не колдун. Чтобы тебе понятнее было, можешь меня знахарем считать. Знахарь – в любой земле человек уважаемый.
– Zynys, – подсказал литвин.
– Можно и так говорить. Смотрю я на вас, вьюноши, и сердце радуется. Сыновья трех разных народов, а подружились. Помогаете друг дружке, готовы в сражении спины прикрыть.
– Эх, кабы так по всей Руси было, – вздохнул Никита. – Может, мир и достаток наступили бы? А то князья знай грызутся…
– А у нас чубы трещат, – кивнул Вилкас.
– Может, когда-то и настанет такое время, – поразмыслив мгновение, сказал Финн. – Только, как ни вспоминаю я историю держав и народов, никак не могу вспомнить, чтобы благолепие хоть немного продержалось бы… А я долго живу.
– И сколько тебе годков, бабай[124]? – не удержался-таки Улан.
– Ой, много, улым[125], – в тон ему ответил старик. – Ты себе и представить не можешь.
– А я попробую.
– Темучин еще зеленым юнцом чужих овец пас, а у меня полная борода седых волос была.
– Ой-е… – присвистнул ордынец. Уставился на Финна с недоверием.
Никита тоже усомнился в словах нового знакомца. Как такое быть может? Триста лет ему, что ли? И после этого заявлять, что не чароплет?
– Вижу, вьюноши, что заронил я в души ваши зерно сомнения, – покачал головой Финн. – Это нехорошо. Надо исправлять. Слушайте меня…
И он неторопливо повел рассказ, часть которого Вилкас уже слышал раньше, но за хлопотами и насущными заботами так и не удосужился поведать друзьям. Может быть, через пару дней пути, у ночного костра, припомнил бы и пересказал, чтобы скрасить скуку. Но теперь парень даже радовался, что Никита и Улан услышат невообразимую историю оборотня из первых уст. А то еще на смех подняли бы, чего доброго…
Финн говорил неторопливо, подбирая простые и понятные слова, понимая, что сидят напротив него не мужи ученые, а отроки, совсем недавно вступившие во взрослую жизнь. Он рассказывал об оборотнях, испокон веков живших во всех землях, рождавшихся среди всех народностей – и у славян, и у франков, и у германцев, и у латинян с греками. Об их нелегкой жизни. Легко ли приходится, когда все вокруг считают тебя кровожадным чудовищем и так и норовят вилы в бок всадить? О том, как появляются истинные оборотни, получившие искру дара – или проклятия? – от далеких предков. Прародителем всех, кто может в звериную шкуру переодеваться, Финн назвал то ли человека, то ли бога языческого, некогда жившего на берегу теплого моря, неподалеку от Царьграда. Звали его Протеем. Любил он плавать в море тюленем или дельфином, а на берегу отдыхать в образе человека. Что это за звери такие чудные, Никита мог только догадываться, но Вилкас сказал, будто видел похожих, когда к Варяжскому морю путешествовал.
По словам Финна выходило, что часть людей, хотят они того или не хотят, несут в себе способности к оборотничеству. И узнают об этом в довольно зрелые годы. Хотя кое-кто может научиться перекидываться зверем еще в детстве.
– Взрослый, ежели первый раз обернуться надумает, мучается после, – покачал головой старик. – Огневица с лихорадкою вцепиться могут, что когтями. Не позавидуешь. Иной и помереть может, если не найдется под боком знахаря, что сумел бы помочь. А иной душу бессмертную таким грехом покрывает, что уже не отмоешь и не отмолишься.
Любослав, услышав речи спутника, поежился и втянул голову в плечи.
– Счастье, когда не успевают они покалечить или убить слишком уж много народу. Лучше, конечно, вперед поспеть, упредить беду… Ну да не всегда это удается.
– Погоди, почтенный Финн, – выдохнул Никита. – Я что-то не пойму. Это что, выходит, оборотни от оборотней же людей защищают?
