Все против всех (СИ) - Романов Герман Иванович
Самозванец Лжедмитрий домогается до царевны Ксении Годуновой — по отзывам современников тот еще был сластолюбец…
Глава 57
— Умотался я, Ксюша, да и свадебные обряды длились долго, думал, не доживу до ночи, — устало произнес Иван и оторвал от жареной курицы ногу. Не бройлер — хоть и откормленная, но обыкновенная курица начала 17-го века, когда о генетике как науке тут еще и не подозревают.
— И я тоже устала, мой милый, и это видели. Все же знают, как ты в сражении доблестно бился, подобно знаменитым мужам прошлого. Знали, а потому обряды проводили быстро, старались не затягивать. Патриарх Гермоген, также службу вел, видно было, и певчие на клиросе поторопились. И в опочивальню нас быстро проводили…
— Да? То-то мне показалось, что вроде все идет не так как всегда, — Иван протянул куриную ножку супруге, уже венчаной жене, с которой они сейчас были вместе в супружеской спальне. Прислушался — свадебный пир шел своим чередом, потихоньку превращаюсь в пьянку. А как иначе — царя и царицу проводили в спаленку, теперь гостям можно оторваться по полной программе. И никак иначе, если в дупель не нажрутся — ущерб «государевой чести» нанесут, со всеми вытекающими отсюда нехорошими для себя последствиями. Ведь найдутся те, кто за всеми внимательно наблюдают, и сообщат сразу, донесут попросту, кому следует.
Последние дни он сильно опасался, что их отравят, а потому резко усилили бдительность. Любого, кто вызывал малейшее подозрение, с поварни отчислили под благовидными предлогами. Еду пробовали на три ряда, охрана сопровождала каждого, кто нес блюдо царю, чтобы по пути ничего не подсыпали. Все подарки, что он оставлял у себя и у супруги, проверили на сто рядов на наличие любых ядов, включая потайные шипы или иглы, и прочие «премудрости». Иван прекрасно понимал, что есть ситуации, когда лучше перебдеть, чем потом перебздеть!
Теперь потайную кольчугу он носил постоянно, в телохранителях не сомневался — круговая порука и поголовная ответственность семей в это время были обычным явлением. Все правители хорошо знали, что они смертны, их завсегда готовы застрелить или ткнуть в организм чем-нибудь «остреньким», причем отнюдь не приправой. И теперь этот крест придется таскать всю оставшуюся жизнь, привыкнуть к нему…
— Чего печалишься, милый, — Ксюша, завернувшись в белое полотнище, как римляне в тогу, внимательно смотрела на него темными глазами. И спустя секунду спросила чуть дрогнувшим голосом:
— Я тебе не понравилась?
— Дурочка, мы ведь с тобою пару часов безумствовали, позабыв про усталость и то, что ничего не ели, — Иван как можно ласковее обнял жену, и стал поглаживать, понимая, какие в ней могут бушевать комплексы. Тут ведь куда не тки, а девчонке больно будет — и старая дева 26 лет, и не девственницей мужу досталась, и бывшая монашка, и прочее, прочее. Но злые языки пока молчали, да кумушки не шептались — но он был готов, что вскоре слухи пойдут, их специально распускать будут.
Можно, конечно, языки урезать, и в прямом и переносном смысле — но лучше контрпропаганду заранее пустить. А для этого нужно изменника и вора князя Рубца Мосальского взять, тот всем «чистосердечно» расскажет как измывался над царевной и пытал ее первый Лжедмитрий, домогаясь, и склонял ее к католической вере. Но ему не уступили, а потому несчастную в монастырь и заточили. Тут проблем не будет — влияние церкви сильно, и любой шепоток священники махом урежут. Ведь это, как ни крути, «государевым словом и делом» попахивает — на дыбу сразу вздернут без лишних разговоров, невзирая на положение, пол и возраст.
Излишним гуманизмом Иван не страдал, прекрасно понимая, что нравы 17-го века такое не приемлют. Тех, кто на разбое попадался, тут прямо у дорог развешивали помещики, руководствуясь нехитрым правилом — разбойник должен висеть на крепком суку в петле. Всем добрым и честным людям в радость, а злым в назидание!
— Я никогда не думала, что так хорошо может быть — сердце в груди порой замирало, кричать хотелось от радости…
Ксюша неожиданно перебралась к нему на колени, и прошептала, обняв за шею и уткнувшись в грудь носом. Он ее стал поглаживать, чувствуя под полотном горячее тело. И опомнился — все же надо немножко отдохнуть, а то просто «переест сладкого». А ночь долгая, однако, прикосновения жены от робких стали настойчивыми, хотя и неумелыми.
— Постой, любимая, всему свое время. Поешь немного, целый день маковой росинки не вкушала. Да и мне перекусить надобно, хотя Вельяминов меня тайком подкармливал, и попить взвару давал. Так что давай, налегай на курочку, зря, что ли, сюда принесли.
— Это все сестрица твоя, Мария Владимировна. Крепко за дворню взялась, напугала многих до беспамятства. Бояре дрожат перед ней, низко кланяются — она ведь королевой была всей Ливонии.
— От нее не отнимешь — властна зело, и мстительна. Все те, кто ее обижал, теперь боятся взглянуть, на колени падают, челом бьют. А она их трогать не будет, как и меня просить наказать их со всей суровостью. Говорит, что лучше для наказания будет долгое ожидание оного.
— Смеется она, когда мы вместе остаемся, часто дочкой меня называет. Добра ко мне, батюшкой не попрекает…
Царевна, вернее царица, всхлипнула, Иван же крепче обнял ее, принялся ласково поглаживать, и зашептал на ушко:
— Вы обе у меня горемычные, страдалицы — вот и дружите меж собой, а иных в свой круг не пускайте. Да и матери тебе сестрица по возрасту годится, она и меня намного старше.
Царевна всхлипнула еще раз, и стала неожиданно горячо ласкать его, и сбросила с себя полотно — и охрипшим голосом произнесла:
— Я твоя, Ванечка, вся твоя, и в животе, и в смерти — любовь моя…
Глава 58
— Ты прости меня, государь, но теперь не только мне принадлежит эти грамоты. Тебе решать отныне, что с ними делать, а я покорюсь любому твоему решению, какое бы оно не было!
Иван оторопел от неожиданного зрелища — «старшая сестрица» стояла перед ним на коленях, склонив голову, словно жутко провинилась. На столике стояла шкатулка, в которой, как он из любопытства заглянул, находилось несколько грамот, перевитых шнурками с большими прикрепленными печатями. И сразу возник вопрос — что в тех свитках написано, раз Мария Владимировна перед ним на колени встала.
Видимо, что-то очень неприглядное имеется в биографии бывшей ливонской королевы, потому что подобные грамотки монашке в монастырь слать попросту не будут иноземные правители — уж печати отличать он за эти месяцы хорошо научился.
— Встань, родная, ты что чудишь.
Иван чуть поднатужился и поднял сестру с колен, усадил на обитую сукном лавку — вроде диванчика или тахты. Приобнял по-братски, и показав на шкатулку, негромко спросил:
— Что там такое написано в грамотах, раз ты решилась мне тайну поведать токмо сейчас? Победы ждала и моего воцарения?
— Да, государь, теперь можно. Страшное там, может быть смерть моего единственного выжившего сына и твоего племянника!
— Ох, ни хрена себе маралья струя, — только и выдохнул Иван, ошеломленный таким признанием пожилой женщины.
И сразу же спросил:
— Откуда у тебя сын-то? И почему о том никто не знает?
От его вопроса сестра зарделась как девица, потупила глазки — но на такой мякине его уже провести было нельзя. Кающаяся тетка сорока пяти лет, прожженная интриганка, и в смущении — такого просто быть не может по определению, это вроде плачущего крокодила.
— В Каркусе, в моем доме, у меня были двое воспитанников, про которых знали то, что они лишились знатных родителей, и я взяла над ними опеку. Злые языки, клеветники подлые, шептались, что родила я тех близняшек, мальчика и девочку, втайне от своего мужа, короля Магнуса, принца датского, и лишь потом ему законных дочек родила.
— Да врут поди, — отмахнулся Иван, мысленно прикинув варианты. А «сестрица» стала пунцовой, потупилась как девственница на приеме у гинеколога, и тихо произнесла:
