Мария Чепурина - С.С.С.М.
В этот раз в десятом блоке, как обычно, воняло перегаром, табаком, немытым телом, капустой и тем, что обычно производит кишечник после ее употребления. Грязные тарелки с остатками вышеупомянутого кушанья громоздились на столе и, кажется, никому не мешали. Надзирателей в блоке было человек пятнадцать. Треть из них уже находилась в бессознательном состоянии и либо храпела за столом (как вариант: под столом), либо бессвязно подвывала бодрому маршу-фокстроту, льющемуся из радиотарелки: «Прощай, дорогая, помаши мне платком, я поехал в Шпляндию! Тра-ля-ля, ах, тра-ля-ля, поехал в Шпляндию! Напишу тебе из полка, я поехал в Шпляндию, жди меня, вернусь с подарками!» Те, кто еще хоть что-то соображал, увлеченно глотали какую-то гадость из алюминиевых кружек. Не пили только двое: Франц и Густав. Эти отличались от остальных тем, что чистили ногти, любили вести философские разговоры и единственные во всем лагере могли сформулировать, чем же именно им нравится фашизм. В надсмотрщики они подались не от нищеты, а продуманно, по идейным соображениям. С заключенными тоже расправлялись по-научному, с выдумкой, изощренно. Сейчас эта парочка обсуждала проблему перенаселенности планеты и ждала, когда вскипит чайник, стоящий на примусе, чтобы заварить свой эрзац-кофе – отвратительный коричневый порошок с ароматом горящей помойки, неизвестный жителям Краснострании, но здесь, в условиях капиталистической диктатуры, считавшейся одним из достижений «прогресса». Гудрун, как всегда, изображала из себя образцовую хозяйку: поливала наоконные фикусы, произраставшие в маленьких круглых баночках из-под «Циклона-Б», поочередно сгоняла мух с каждого из трех портретов Щпицрутена, «украшавших» убогое помещение, и довольно хихикала, получая шлепок по заду то от одного надсмотрщика, то от другого. Вместо форменной фуражки на ее голове красовалась шляпка-клош, еще с утра принадлежавшая какой-то заключенной.
Марш-фокстрот сменился военной сводкой.
– Интересно, долго еще будет эта война? – спросил один из назирателей.
– Месяца четыре, не меньше, – с умным видом заверил его Франц.
– Шпицрутен обещает, что все закончится в пять недель!
– Говорю вам, не меньше четырех месяцев! Вспомните, что было в Империалистическую!
– Ну-у-у, приятель, ну ты загнул! Империалистическая война длилась несколько лет! Нет, такого нам больше надо!
– А такого больше и не будет. Это не начало века, в конце концов! Тогда у нас были только броневики, а теперь есть танки! И лучестрелы вместо винтовок! Не говоря уж об авиации.
– А мне вот интересно, – раздался голос из другого конца блока. – Из Фратрии нам кого-нибудь привезут или как?
– Для фратриатов есть лагеря и поближе… А тебе-то они зачем понадобились?
– Девки у них там красивые, говорят.
– Ха-ха, приятель, зачем тебе фратрийские девки? Смотри, вон как наша Гудрун вокруг тебя увивается!
– Эй, ты, попридержи-ка язык, придурок! Ни вокруг кого я не увиваюсь!
– Ладно, уж и пошутить-то нельзя… И потом, у меня есть глаза!
– Захлопни пасть, кому сказала?!
– Тихо-тихо, ребята! – вмешался Краслен. – Смотрите-ка, у вас уже чайник вскипел, пока вы тут ругаетесь!
– С Гудрун шутки плохи, – заметил толстый надсмотрщик, развлекавшийся напяливанием на нос складного пенсе, отнятого у шпляндского интеллигента («Мартышка и очки» – назвал его Кирпичников про себя). – Неплохие у меня стеклышки появились, а? Вылитый император, ха-ха!
– Я тоже обзавелся сегодня одной забавной вещицей! – заметил его сосед. – Членский билет компартии! Тот парень сегодня утром вцепился в нее как в тысячекроновый билет! Каких только шизоидов земля не таскает!
На стол между грязной тарелкой и кружкой с самогоном шлепнулась красная книжица. Немытые руки потянулись к ней. «Забавная вещица» пошла по кругу, вызывая хохот надзирателей. Один «остроумно» предлагал подтереться документом, другой хотел заставить хозяина съесть его, третий стремился объединить то и другое… Когда очередь дошла до Краслена, он развернул удостоверение и сразу же узнал по фото того гордого паренька, так похожего на себя. «Франтишек Конопка» – значилось в строках «Имя» и «Фамилия». Двадцать лет. В партии с восемнадцати.
– Здоровый пацан, – заметил Кирпичников. – Спортом, наверное, занимается. Фирма «Арендзее» таких ищет для своих экспериментов.
– Угадал, Зиммель, туда его и отправим, – сказал старший надзиратель. – Завтра же утром потопает к фармацевтам.
– Ну и правильно! – ответил псевдо-Курт. – А можно кофе?
– Эй, женщина, налей-ка кофейку нашему новенькому! – крикнул Франц.
– Пошел к черту! Некогда мне вас обслуживать! У меня через пять минут дежурство начинается!
Гудрун сменила шляпку на фуражку, подошла к двери, нажала на ручку, но открыть ее не смогла: будто что-то навалилось с той стороны. Нажала сильнее. Потом пнула дверь своим опытным сапогом. Один раз, другой, третий. С той стороны что-то грузно свалилось. Между дверью и косяком образовалась наконец небольшая щель, в которую надсмотрища смогла протиснуться.
– Черт подери!!! – заорала она уже с улицы, яростно пиная что-то мягкое. – Чтоб тебе, рыжая морда! Не мог пойти сдохнуть в другом месте?!
В полночь младший надсмотрищик Курт Зиммель слез со своей койки и зачем-то стал натягивать форму.
– Ну, чего тебе не спится? – пробурчал сосед с верхней полки.
– В сортир хочу.
– Вот дурила! Одеваться-то для этого зачем?
– Я так стесняюсь.
Сонный смешок соседа получился больше похожим на хрюк. Через минуту он уже снова храпел. Кирпичников тщательно застегнулся, не забыл табельное оружие и вышел на улицу.
Ночной воздух был чистым и сладким. Над концлагем Мюнненбах светили те же звезды, что и над Правдогорском.
Барак, в котором ночевал Франтишек, Краслен выследил еще с утра, на первом построении. Положение надсмотрщика позволило войти туда, не вызвая особенных подозрений.
– Конопка! – грозно выкрикнул Кирпичников, пройдясь между рядами спальных отсеков. – Конопка! На выход, Конопка!
Одна из двадцати пар ног, свисавших с пятой полки восемнадцатого ряда правой стороны, зашевелилась. Потом появилась голова, так похожая на Красленову.
– На выход! – по-брюннски сказал надзиратель. – Конопка, на выход!
Лысые головы зашептались. Видимо, объясняли коммунисту смысл иностранных слов. Через минуту парень спрыгнул с полки и с вызовом взглянул на Кирпичникова. Ни тени страха не было в глазах борца за народ – хотя в том, что ночной визитер явился, чтобы убить Конопку, наверняка был уверен весь барак.
– Оденься! – строго приказал Кирпичников.
Парню перевели. С некоторым удивлением (ведь, кажется, фашисты, любят раздевать людей перед казнью, а не наоборот?) он натянул полосатые штаны и рубаху, сунул ноги в деревянные боты и последовал за Красленом, для вида строго крикнувшим:
– Всем спать!
Какое-то время Кирпичников бродил по территории лагеря, таская за собой ничего не понимающего Конопку и высматривая уединенное место. Наконец за медицинским блоком он решил остановиться: знал, что спит доктор крепко и ночью гостей не приводит.
Теперь следовало объясниться с Франтишеком.
– Энгеликэн? Брюниш? Шармантель? Эскеридьяно? Красностранский?
Похоже, Конопка не знал ничего, кроме шпляндского. Но на каком языке говорить с ним? Конечно, на языке мирового пролетариата!
– Коммунист! – сказал Краслен.
– Коммунист! – Конопка вскинул голову и презрительно взглянул на надсмотрищика. Терять, думал он, уже нечего.
– Коммуна. Пролетариат. Интернационал. Революция. МОПР, – перечислил Кирпичников и улыбнулся.
Франтишек смотрел настороженно.
– Вождь! – Краслен назвал фамилию того, которого мечтал оживить.
Франтишеку казалось, что над ним издеваются.
– Вождь! – сказал Краслен еще раз и приложил руку к сердцу. К своему, потом к Конопкиному. – Вождь!
Он пожал руку пролетарию.
Кажется, до того что-то стало доходить.
Впрочем, на то, как Краслен раздевается, он глядел все еще удивленно. Да и снять свою робу согласился не сразу: взволнованные жесты и подергивания за край рубахи были ему, сбитому с толку, готовому к худшему, не очень понятны. Натягивая форму надзирателя, Конопка, вероятно, все еще опасался, что над ним смеются. Смотрел, как Краслен облачается в тряпье заключенного, и не верил своим глазам. Даже получив в руку табельный хлыст, не до конца поверил в свое счастье. Только тогда, когда Кирпичников снял с себя парик и нацепил на бритую голову заключенного, Франтишек расцвел, засветился, расслабился. Жест «уматывай из лагеря» – резвый бег на месте, продемонстрированный Красленом, – он понял незамедлительно. Еще раз пожал руку новообретенному союзнику, а потом не выдержал и бросился ему на шею. Два борца за справедливость обнялись.
Обитатели пятой полки восемнадцатого ряда правой стороны совсем не удивились возвращению Конопки. Они только обругали его на смеси шпляндского и брюннского наречий за то, что полез через головы и опять разбудил. В самом ли деле заключенные приняли его за Фратишека, решили ли они поддержать «игру» или попросту наплевали на то, что вместо одного человека появился другой, – этого Краслен так и не понял. Следующие несколько часов он провел, ворочаясь на соломе (фауна концлагерных бараков оказалась намного богаче, чем в ангеликанской камере для чернокожих) и поминутно получая пинки от соседа, не могущего уснуть из-за его возни. За час до рассвета сосед перестал пинаться, а заодно и дышать. Отодвинуть его было некуда. Пришлось лежать в обнимку с трупом и стараться думать о хорошем.
