Герман Романов - Спасти Москву! Мы грянем громкое Ура!
— Батюшка, милый! — Маша плакала, гладя отца по лицу, а тот тоже не сдерживал своих слез.
Фомин стоял остолопом, совершенно не зная, что ему делать. Он разглядывал их: отец и дочь сильно походили друг на друга. Однако война и смерть жены, убитой красными, сильно надломили старика: лицо покрылось сеткой глубоких морщин, борода стала полностью седой, глаза выцвели, руки тряслись. Ему можно было дать все семьдесят лет, хотя Семен Федотович точно знал, что тому лишь недавно исполнилось пятьдесят три года, почти ровесник, если реальный возраст брать.
Наконец отец и дочь перестали обниматься, и Машенька с горделивой улыбкой негромко сказала:
— Батюшка, это мой муж! Я о нем тебе писала!
Со стариком прямо на глазах Фомина произошла странная метаморфоза: спина выпрямилась, словно доска, плечи расправились, глаза в одночасье построжали — теперь в нем легко было признать кадрового офицера, прошедшего три войны.
— Здравствуйте, Александр Александрович!
— И тебе не хворать, Семен! Ты, я вижу, из майоров царским флигель-адъютантом стал, аксельбанты небось носишь?! Не пожалеешь, что простую казачку в жены взял?
— Я молюсь, чтоб она не пожалела о той минуте, когда согласилась замуж за меня выйти! — Семен обнял раскрасневшуюся Машу за плечи. — Да и чин у нас вами одинаковый, так что повода для горделивости нет! И служили вы дольше, и видели больше!
— Ты…
— Нет, вы! Я-то что, две войны…
— Я тебе говорю, сын, обращайся по-нашему, по-казачьи, ведь мы на ты даже с Богом! Или ты гвардейский гонор приобрел, ваше высокоблагородие? Иль высокородием именовать флигель-адъютантов принято?
— Батюшка, у него нога ранена, и замерзли мы!
Маша нарочито стрельнула глазами, голос ее искусственно задрожал, и отец тут же покраснел.
— Да что это я, дурак старый? В дом проходите, там и беседы вести будем!
Он попытался даже взять тяжелые чемоданы, но Фомин их легко подхватил и зашагал в тепло, предвкушая, как он отогреется за долгую езду от железнодорожной станции до городской окраины.
— Где ты сейчас служишь, Семен? В свите царской?
Старик показал взглядом на погон, а сам нацелился вилкой на кусок буженины.
Отец Маши жил один, так что разносолов на столе не имелось. Обычный ужин рядового офицера, терпеливо, годами шагавшего по ступеням воинских званий — пышный каравай белого донского хлеба, еще теплый, буженина и сыр, купленные Машей в дороге, тушеная картошка с мясом, соленые хрустящие огурчики да квашеная капуста, чай, на Дону, а не в Петербурге. Да бутылка казенной очищенной водки, прихваченная Семен Федотовичем еще в Симферополе.
— Нет, не в свите! Командир лейб-гвардии кирасирского Его величества полка!
— Хм! Так ты ж на танках служил? Почто в кавалерию ушел? — старик удивленно поднял глаза. — И палаша у тебя нет! И форма танкистская, только знак полка на груди, видывал такие в гвардии! Я ж службу начинал взводным в шестой лейб-гвардии Донской батарее, семь лет в ней отбухал, сотника получил и Станислава за выслугу!
— Его величество за бои под Яссами нашему полку права гвардии даровал. А чтоб старейшие полки сохранить, повелел считать нас впредь лейб-кирасирами, и всех служивших в этом полку раньше, кто пожелал отныне на стальных коней пересесть, перевел! Ушло время лошадок — на пулеметы не попрешь! Вот и сменили!
— И много у тебя таких «коней» в полку?
— Четыре эскадрона, более полусотни машин, из них десять тяжелых. А людей по штату, только офицеров до полутора сотен. Раньше ведь прикомандированными от частей считались, и все вперемешку — инфантерия, кавалерия, инженеры, моряки, артиллеристы. А теперь все лейб-кирасиры — перевод в гвардию различия меж нами стер.
— Видел я танки в прошлом году, через Ростов шли эшелонами в армию генерала Деникина. Страшное оружие! — старик тяжело вздохнул, держа в пальцах выпитую рюмку. — И война стала страшной, чего только для смертоубийства не придумали!
— Так и раньше не в бирюльки играли, — пожал плечами Фомин.
— Это верно! — согласился старик. — Но газами не травили! А ты — лихой парень! Донька правильный выбор сделала! И кавалер георгиевский, и крестов полна грудь, с двумя Егориями в довесок! А эн-то что за орденок? На блюдце похожий?
— Японское «Восходящее солнце». Я же в Сибири воевал.
Семену Федотовичу сильно хотелось курить, но он себя сдерживал: в доме у Маши табаком не пахло, отец не дымил. Однако выходить без разрешения он не хотел, а потому терпел.
— Это хорошо, что ты Ермаков! Маше фамилию менять не нужно, и род наш не прервется, — старик тяжело вздохнул и сварливо бросил: — Иди дыми, табачник, ерзаешь от нетерпения. Придешь, по стопке выпьем и уж тогда серьезно говорить будем!
Чита
— Не, шалишь, что мое, то мое!
Генерал-майор Семенов гоголем прошел по кабинету — своему собственному, в котором он провел год, пока не склонил голову перед новоявленным Сибирским правительством.
— Теперь все по-иному будет, я вам, Петр Васильевич, не хухры-мухры подзаборное, а войсковой атаман!
Григория Михайловича распирало от счастья, в которое он до сих пор не мог поверить.
Еще бы — на внеочередном Кругу забайкальского казачества предстояли выборы войскового наказного атамана, и мало кто ожидал, что его императорское величество предложит кандидатуры трех генералов, всех из коренных уроженцев — Шильникова, Зимина и его Гришку Семенова, как презрительно именовал его первый кандидат.
Еще бы — генеральский чин Шильников от императора Николая получил, командуя на фронте Забайкальской казачьей бригадой.
Зимин в то время был полковником, служил все время на административных должностях, и в 1918 году был даже избран войсковым атаманом. Так что в том году подъесаул Семенов не имел перед ними никаких шансов, но теперь-то настали совсем иные времена.
Круг, главным образом делегаты многочисленных 1-го Верхнеудинского и 2-го Читинского отделов, что в гражданскую войну поголовно выступили против красных, при яростной поддержке оказаченных бурят, что составляли большинство в новообразованном 5-м Селенгинском отделе, буквально продавили его кандидатуру.
С шумом, гамом и чуть ли не с мордобитием коренные «семеновцы» переспорили аргунских и нерчинских казаков, что имели до сих пор не выветрившийся «красный душок».
В свое время значительная часть станичников из 3-го и 4-го отделов вооруженной силой поддержала коммунистов, еще с весны 1918 года, и потом два целых года мутила восточное Забайкалье, являясь главной силою партизан.
— Нет, шалишь, теперь у меня не забалуешь! И в Иркутске со мною сейчас будут обращаться с должным почтением!
Григорий Михайлович прошелся по кабинету и взглянул на заветный шкафчик. Ему захотелось хлопнуть рюмочку очищенной, что начали гнать в Иркутске под названием «Казачьей» водки, настоянной на горьковатой полыни — степной будоражащий кровь и чувства запах, знакомый с детства каждому станичнику.
Это вам не вонючий китайский ханшин стаканами пить, что в гражданскую мутной волною залил все Забайкалье и Дальний Восток!
Сейчас с контрабандистами было покончено, самогонщиков стали давить наравне с большевиками — правительство Вологодского объявило винную монополию государства и стало репрессивными мерами убирать насквозь незаконных частных производителей.
— Надо отметить такое дело! — Решил все же выпить атаман и открыл дверцу шкафчика.
Взяв бутылку, он привычно булькнул себе полстакана живительной влаги и лихим «тычком» опрокинул емкость, выпив водку одним глотком. Занюхав рукавом и подождав минуту привычного действия, Григорий Михайлович взял папиросу из пачки, полюбовавшись на свою собственную физиономию на крышке коробки.
— «Атаман!»
Будто в первый раз он по слогам прочитал название, довольно ухмыльнувшись. Вообще-то Семенов был некурящим, но пару раз в месяц мог подымить папиросой, когда душа того требовала. Так и сейчас, смяв длинный мундштук, он чиркнул спичкой и затянулся.
— Та ведь это…
На ум пришла мысль, и она настолько поразила генерала, что табачный дым встал в глотке комом. Григорий Михайлович закашлялся, с омерзением раздавил папиросу в чашке и вытер губы платком.
— Так вот оно что! Сукин сын! Он все заранее знал и подстроил! Ну и сукин же сын! — в ругательствах слышалось нескрываемое восхищение. Только сейчас Семенов осознал, что был пешкой, нет фигурой, а то и ферзем в игре Арчегова. А как иначе?!
Из Забайкалья его аккуратно выдернули, но не потому что он сделал там свое черное дело как мавр, а для того, что все шишки достались генералу Сахарову.
Так что прежний атаманский режим выглядел эпохой миролюбия, ибо подавление партизанщины велось крайне жестокими, но эффективными методами, куда там поркам, что практиковали ранее.