Ицхокас Мерас - Ничья длится мгновение (сборник)
— Я тут ни при чем, Липман, — сказал Шогер. — Разве я виноват, что сегодня ко мне явился ты, а не этот шут Мирский? И чего тебе расстраиваться, Липман? Исак может проиграть, и все останется по-прежнему, как есть. Я тебя не принуждаю, ты волен не согласиться, можешь подумать. Я ведь не приказываю тебе, я только ставлю свои условия.
Липман думал.
— И как ты родил такого сына, Абрам, а? Он мог бы вырасти большим шахматистом, мог бы потягаться с самим Капабланкой, знаешь… Ну?.. Ты решил, Липман?
Липман решал.
Он все еще смотрел на Шогера, на застывшее его лицо, а потом надел картуз.
— Хорошо, — сказал он. — Я согласен. Но вы, господин комендант, забыли еще одну возможность: что, если будет ничья?
— Ты ничего не смыслишь в шахматах, Липман. Твой сын не задал бы такого вопроса. Сделать ничью труднее, чем выиграть или проиграть. Нет, ничьей не будет. Впрочем, ладно, я готов пойти на уступку, Липман. Если будет ничья… Если твой сын сумеет сделать ничью — он останется в живых, а дети — в гетто. Ты доволен?
— Да, — ответил Липман.
— Можешь идти.
— Исаак должен прийти сюда?
— Нет, на этот раз — як нему. Пусть все гетто видит, как мы играем.
— Хорошо, господин комендант.
Липман пошел к выходу.
Он был уже у двери, взялся за блестящую бронзовую ручку.
Шогер догнал его и хлопнул по плечу.
— Слушай, Липман, я скажу тебе прямо: если ты держишься за свою шапку, так постарайся и сына удержать. Удержи на нем шапку вместе с головой. Понял, Липман?
Авраам Липман молчал.
Неровная, щербатая мостовая снова плыла перед глазами.
Липман возвращался в гетто медленно, еле переставляя ноги.
— Эй ты, старая кляча! — кричал конвоир. — Пошевеливайся. Моя смена кончилась, и я не собираюсь гулять с тобой, как с барышней.
Липман делал вид, что не слышит.
Полицай стянул винтовку и саданул Липмана по спине прикладом. Но Липман по-прежнему не торопился.
Надвигался, должно быть, добрый осенний вечер, солнце, должно быть, уже спускалось к горизонту, все удлиняя тени деревьев, домов и человека, где-то на окраине в маленьких палисадниках красовались под окнами пестрые осенние цветы, а над рекой сгущался вечерний туман — скопление серых капелек…
Вернувшись в гетто, Авраам Липман позвал сына.
Исаак слушал молча.
— Ты все понял, сын? — спросил Авраам.
— Да, — ответил Исаак.
— Ты, наверное, плохо слышал. Я повторю…
— Не надо.
— Ты не сердишься, сын?
— Разве я могу сердиться на моего отца?
— Подойди ближе, — сказал отец, — я хочу посмотреть тебе в глаза.
Исаак подошел.
Сын и отец не дыша смотрели друг на друга.
— Отец, — сказал Исаак. — Помнишь, как ты щекотал меня в детстве?
— Я помню.
— В те дни твоя борода еще не была седой.
— Люди старятся, сынок.
— Она и сейчас не совсем седая. Только с проседью.
— Я знаю, какой я сейчас. Ну, подними-ка голову.
Отец захватил в горсть свою поседевшую бороду и провел по шее сына.
— Щекочет… щекочет твоя борода. Совсем как раньше, — сказал Исаак, но только теперь он не хохотал и не смеялся, как раньше.
Тогда Авраам крепко обнял сына и сказал:
— Помни, ты должен беречь себя. Ведь ты можешь сделать ничью, правда?
— Не бойся, отец, я сделаю так, как лучше.
— Я знаю, — сказал Авраам Липман.
Он привстал на цыпочки и, обняв сына, поцеловал его лоб и глаза.
— Я знаю, ты сделаешь как лучше, — повторил он.
Глава пятнадцатая
Ход пятьдесят второй
1
Исаак не слушал Шогера. Тот двинул пешку.
Исааку оставалось сделать последний ход. Но какой?
В этот момент можно было сделать вечный шах и свести вничью.
Можно было пойти конем — и выиграть.
У белых было два варианта.
2
Я долго ждал отца. Когда он отправляется в совет гетто или к Шогеру, мне всегда надо сидеть и терпеливо ждать.
Вот и дождался, поговорили. Я еще чувствую у себя на лбу его сухие губы, обрамленные усами и бородой, но мне надо спешить, меня ждет гладкий каменный порог. Меня ждет Эстер. Нас обоих ждет двор, ждет бревно, деревянный ящик. Я умылся и надел свою голубую рубашку. Все неправда. Нет никого кругом. Я — Шимек. Эстер — Бузя.
Шимек летит на свидание к своей Бузе.
Сегодня мы сидим рядом. Я на бревне, и она — тоже. Руки кажутся мне длинными и ненужными. Они мешают, их некуда деть. Бузя сидит рядом, ее голова лежит у меня на плече, густые пепельные волосы волнами текут по моей груди.
— Я не хочу… — говорит она. — Не хочу, чтоб ты был Шимек, а я — Бузя. У той сказки печальный конец. Ты помнишь?
— Помню. «…Не принуждайте меня рассказывать конец моего романа. Конец — пусть самый наилучший — это печальный аккорд. Начало, самое грустное начало, лучше самого радостного конца. Мне поэтому легче и приятнее снова рассказать вам эту историю с самого начала… У меня был брат Беня, он…»
— Хватит! — Эстер трясет меня за руку. — Хватит, Изя…
— Хорошо.
— Ты больше не Шимек, нет?
— Нет.
— И я не Бузя?
— Нет.
— Ты Изя, мой Изя, а я — Эстер…
— Моя Эстер.
Она еще крепче прижимается ко мне. Она гладит мою коротко стриженную голову. Она припадает лицом к моему плечу, и ей, наверное, больно, потому что плечи у меня острые.
Почему руки все время кажутся мне такими ненужными, такими длинными? Они мешают, мне некуда их девать.
— Эстер, — говорю я.
— Ты хочешь что-то сказать мне?
— Хочу.
— Говори, говори, что же ты молчишь?
И я решаюсь.
Я охватываю ладонями ее голову. Мои ладони большие, грубые, а ее личико маленькое, и в глазах сейчас нету никаких чертиков, ни веселых, ни печальных.
Ее губы сами приближаются ко мне, и я шепчу дрожащим голосом:
— Эстер… Я обещал Янеку, что не обижу тебя.
— Разве ты меня обижаешь?
Так спрашивает Эстер, а ее губы рядом. Яркие, как алые ленты, и такие близкие, что я чувствую их запах.
— Эстер… — еще раз говорю я. И мы вновь умолкаем. Больше не надо говорить. Губы Эстер сладки как мед. Щеки Эстер нежны как бархат.
Глаза у Эстер влажны, и слеза ее солона. Мои руки крепко обнимают Эстер. Они очень нужны сейчас, мои руки, и я не могу их оторвать. Но надо. Надо, надо… Я слышу тихий голос, который зовет меня.
Да, это Янек.
— Изя, — тихо повторяет Янек. — Пора… Ты должен идти.
— Почему? — так же тихо спрашиваю я.
Я знаю почему. Я спрашиваю просто так, лишь бы еще не вставать, не уходить отсюда.
— Там приготовлен столик, люди ждут, и Шогер приехал. Тебя всюду ищут, не могут найти.
— Идем, Янек, — говорю я. — Идем, друг.
Мы идем.
Я не оборачиваюсь, чтобы не видеть бревно и одинокую Эстер. Я боюсь взглянуть на нее, чтобы снова не чувствовать ее влажных глаз и слез.
— Идем, идем, — говорит Янек.
Я иду, чего он торопит?
Мы шагаем молча, и я вижу, как Янек опускает голову. Видно, хочет что-то сказать, но не решается.
— Говори, Янек, — помогаю я ему.
Он смотрит на меня серьезными глазами старика.
— Не забудь, Изя, — говорит он, — что сегодня ночью, ровно в двенадцать, мы уходим в лес.
— Не бойся, не забуду.
Янек снова опускает голову, и я чувствую, что он не это хотел сказать.
— Ну, говори, говори, Янек.
— Изя, — медленно продолжает Янек. — Я тебе потом скажу, сейчас уже некогда… Я скажу тебе в лесу. Только я хочу попросить… Не делай так, чтобы мне пришлось искать и тебя.
— Не бойся. Ты хочешь, чтобы была ничья, Янек?
— Да, я хочу, чтобы ты сделал ничью.
— Я постараюсь. Я буду очень стараться, не бойся.
— Хорошо, — говорит Янек.
Он доволен.
Конечно, я должен сыграть вничью, и сегодня в полночь мы уйдем в лес. Ничья!
Да здравствует ничья!
Глава шестнадцатая
Последний ход
1
У белых был выбор.
«Если бы я зажмурился и кто-то другой, какой-нибудь невидимый ангел-хранитель, поднял именно ту фигуру, которой надо пойти… Сегодня я не имею права ошибиться. Я должен спокойно подумать и выбрать: ничья или выигрыш. Я не хочу спешить. До Шогера только сейчас дошло, что я готов выиграть…»
Шогер посмотрел в глаза противнику, вскочил со стула и крикнул тем, что толпились вокруг:
— Поставить лампы и отойти! Подальше! Еще, еще!
Люди не шелохнулись, и кольцо вокруг светлого карбидного пятна не стало шире. Люди молчали и не сводили глаз с двух живых фигур.
Шогер резко придвинул стул и, навалившись на столик, проговорил тихо, так, чтобы слышал только Исаак:
