Герман Романов - Спасти Отчизну! «Мировой пожар в крови»
— Занятная штука. А стоящая? Скажите честно.
— Автомат Федорова перед АК, что кошка супротив бобра. Помучились с ним, но сейчас до кондиции довели. Как и ручной пулемет «плеть» — тот же автомат, только на сошках, ствол толще да приклад иной формы. Одно плохо — длинными очередями в полный рожок стрелять не рекомендую, точность сразу теряется.
— А «нагайка» как? Оценил уже? — Миллер показал в сторону стоящего на треноге станкового пулемета.
— Этот с первого раза на «ура» пошел, доделок практически нет. Так и отпишу в рапорте, — Тирбах сделал ударение на второй слог, как и все моряки, — что в серию запускать без доводки можно и нужно. И по полному весу с лентой он немногим тяжелее «макса» без станка и коробки. Чудо, а не пулемет, «Льюис» рядом не пляшет.
— Это хорошо, такие пулеметы нам очень нужны. Японцы ведь под свой патрон только станкачи поставляют, и то немного.
— Жаль, что выпуск к Новому году только наладят, да и производить в день по штуке смогут, в лучшем случае две, — Тирбах огорченно взмахнул рукою. — В месяц только бригаду вооружить сможем, и то на голодном пайке, в самый обрез.
— Если штука стоящая, то военный министр сделает все, чтобы выпуск увеличить. Отдельные детали ведь за рубежом, да в тех же САСШ заказать можно. Дороговато выйдет, но вовремя. Как раз к следующему лету, ибо не верю я, что мир с красными дольше затянется…
Ижмарская
— Семен Федотович, что произошло? Почему вы так обгорели? Почему объявили о вашей смерти?
Вопросы ударили по нему неожиданно, со всей силы. Именно тогда, когда Фомин их не ожидал, видя, как увлечена Маша его долгим рассказом о потустороннем, «запретном». И пропустил в под-дых, на полуслове.
— И куда делся фон Шмайсер? Ведь если вы живы, то и он, наверное, не погиб от пули эсеров.
— Не погиб, — глухим, тоскливым голосом ответил Фомин. — Но я собственной рукою пристрелю гада, если встречу. Хотя вряд ли это случится, но я питаю надежду, что смогу в него попасть.
— Что-то случилось? Почему так произошло, что ты сейчас хочешь его убить? Ведь тогда в поезде вы говорили с ним вполне дружески. Я не могу ошибаться, тогда я именно так и посчитала.
— Тогда так и было. Но много воды с февраля утекло. Ты хочешь знать причину, Машенька? А ты знаешь, что кошку сгубило?
Семен Федотович смог справиться со своими расшатанными нервами и пристально посмотрел на девушку, глядя глаза в глаза. Впервые в жизни он чувствовал себя неуверенно, борясь с двумя противоречивыми желаниями — распахнуть перед ней душу или пустить пулю в лоб, чтоб больше ни о чем не думать и не страдать. Боль и усталость от жизни порядком опустошили и выжгли сердце.
— Любопытство и сгубило, — тихо ответила ему в тон девушка, вскинув подбородок, и чуть громче произнесла: — А что, правда опасно?
— Очень, — осторожно сказал Фомин. — Есть такие государственные секреты, что от них нужно держаться подальше. Больно сильно обжечься можно, насмерть. Это моя просьба, Маша, потому что я боюсь за тебя.
— Как тебя обожгло, болью лютой, нестерпимой…
Теплая ладошка девушки погладила его изуродованную щеку, и от этого прикосновения мужчину тряхнуло.
— Я конченый человек, Маша. Ведуну дается пять жизней, я прожил четыре из них. Теперь жду костлявую с косою…
— Разве я похожа на смерть? Я не хочу, чтобы ты умирал! Понимаешь ты это, чурбан с глазами!
Крепкие руки схватили Фомина за китель и встряхнули с такой мужской силою, что у него зубы лязгнули. Пылающий гневом взор полоснул острием кинжала, а голос, столь нежный и добрый раньше, залязгал булатом, неожиданно обдав его холодом.
— Какие жизни прожил ты? Я ведь давно знаю, когда ты говоришь мне неправду. С первого дня!
— Я думаю, что ты научилась отличать истину от лжи еще раньше. С того времени, когда надела на свою шею этот оберег. Да-да, это оберег, не амулет. Он не даст тебе ведовской силы, но его предназначение именно в этом — знать правду. Вернее, не столько знать, а чувствовать, всем нутром чувствовать. Я прав и знаю это. Ведь так?!
— Это так, — после долгого молчания произнесла девушка и посмотрела на него усталыми глазами: — Я действительно хорошо чувствую ложь, но не связывала этот дар с оберегом. До встречи с тобою.
— Хорошо, я отвечу. Хотя то, что тебе расскажу, может быть принято за безумие. Но есть одно лекарство…
Фомин криво улыбнулся и поднялся с дивана. Снял со стены ремень с кобурой, расстегнул клапан. Молча достал наган, сдвинул пальцами барабан и протянул Маше.
— Зачем? У меня свое имеется.
Девушка усмехнулась краешками тонких губ и, протянув руку, раскрыла ридикюль. Достала из него браунинг, и не дамский, а военный, на 9 миллиметров. Маша умело, со сноровкой, дослала патрон в ствол и положила пистолет рядом с наганом.
— Вижу, что умеешь этой игрушкой хорошо пользоваться. Кто научил? Ах, совсем запамятовал! Зачем задавать столь глупый вопрос, твой отец ведь офицер, полковник.
— В первую очередь он казак, а у нас с детства к оружию привычны. И война многому научила, иначе бы меня несколько раз убили. Но Бог миловал, я успевала выстрелить первой. А одному перерезала глотку, как валуху. Казачки к такому делу завсегда привычны, а курам шеи резать или рубить девочек с детства учат. Так что крови они не боятся.
Маша достала из ридикюля тонкий стилет в ножнах и положила его рядом. Фомин только улыбался — прямо какой-то Шерлок Холмс в юбке, и вооружилась чуть ли не до зубов, ведь наверняка в тайном арсенале еще что-то имеется, кроме острого кинжальчика и бельгийского пистолета. А самое страшное, что в глубине сердца ледяной иглой вонзилась мысль, даже не мысль, а смутная догадка, полутень, что такое с ним уже было.
«Машенька!»
В памяти промелькнули большие дрожащие слезинками синие глаза и русые волосы, испуганно глядевшие на него возле шахты год назад… Тонкий стилет в изящных ножнах на стройном девичьем бедре… Затем те же глаза, только мертвые и остекленевшие, волосы, рассыпавшиеся по плечам и слипшиеся от почти черной крови…
«Марена!»
Фомин почти взвыл, всей душой заново ощутив испепеляющую боль, невыносимой, ослепляющей вспышкой затмившую мозг: «Ты опять пришла за мной!!! Чего же тебе еще надо?! Разве я не расплатился с тобой сполна? Все потерял! Себя самого — погиб я из этого мира там, на пермской заставе… Сам я погиб здесь наяву… Отца потерял… Друга единственного…»
Мысль о настоящем Шмайсере заполнила его душу звенящей ледяной пустотой. Фомин внезапно осознал то, о чем он так боялся думать в последнее время. Эту мысль всегда старательно гнал от себя, и вот она захлестнула всего его, заполнив собой каждую клеточку его сознания: «А ведь я же расплатился… Я все отдал, включая самого себя, свою душу отдал, которую ты, Марена, терпеливо ждала и дождалась! И Маша, она ведь не зря со мной встретилась и там, в Перми, и здесь, в этом поезде… Правда, что ты едина, только лица у тебя разные! Там, у шахты, у этого адского капища Мойзеса, я встретил тебя, маленькая пугливая пичужка, что дрожала у меня в руках… Я еще не все нес тогда, уготованное тобой мне… Я был монстром, чудовищем, упырем, нежитью. Та Маша, Марьюшка, Марена пришла за нашими душами, но забрала тогда только настоящего Шмайсера, Федора, упокой Господи его душу…[3] А недавно и моей души дождалась, не зря огонь для себя выбрал после разговора с Арчеговым! Выгорела там, на койке тюремной, душа моя, из тела моего выгорела, туда, в самую адскую бездну, с огнем отправилась, где Фомину Семену Федотовичу самое место! Нет Фомина больше, словно и не было!
Я другой человек, и не только по документам… Очистился я огнем, а Арчегов, желая того или нет, на самом деле мне новую душу с моей новой… жизнью дал, буквально вложил ее на выжженное место прежней, дав мне второй шанс! Теперь и ты, Марена, мне второй шанс даешь, позволив мне любить! Смерть-то, оказывается, это не только конец и небытие, но и начало, начало новой жизни…»
Словно в лихорадке, трясло его измученное и исстрадавшееся тело. Открыв мутные от боли глаза, он увидел испуганное и побелевшее лицо Маши, трясшей его за плечи:
— Сеня! Сенечка! Очнись!
— Где я?
С трудом выговаривая слова, он приходил в себя, ощущая какую-то внезапную легкость, словно сбросив неимоверной тяжести оковы, которые он таскал раньше. Даже дышать, казалось, стало легче.
— Сенечка! Ты словно на мгновение потерял сознание! Смотрел на меня, улыбался, потом раз, и словно пропал куда-то… — Маша обеспокоенно разглядывала и ощупывала его лицо. — Где болит? Как ты себя чувствуешь? Как ты?
Она недоверчиво нахмурила густые брови, прищурилась, недоуменно вглядываясь в его лицо:
— Что с тобой произошло за эти мгновения? Я не узнаю тебя… Словно ты за секунду стал другим…
