Герман Романов - Лондон должен быть разрушен. Русский десант в Англию
Александр нахмурился, а Мария расцвела — сказать яснее было нельзя. Царь Московский бросил искоса взгляд на Кутузова и впервые заметил, как тот не отвел единственный глаз, а самым хитрым образом прикрыл его, будто подмигнул.
Сердце тут же опахнул холодок — он понял, что эти два хитреца уже все обговорили и решили и в Мадрид давно умчались вестники. Что там произойдет, никому так и не станет известно, но вот что у Испании будет новый король, его сын, Иоанн Александрович, уже давно именуемый здесь инфантом Хуаном, предрешено.
«А ведь зря ты радуешься, Годой! Ты ждешь от нас возвышения, но там Кутузов. Два хитреца не уживутся рядом друг с другом. Тем более ты предал тех, кто тебя возвысил, а мой отец никогда не щадил предателей! Сын пошел в него!
Так что ты, Годой, получишь совсем не то, на что рассчитываешь! Таких, как ты, в истории много, но имя у них одно… Хотя… Погубив себя как человека, ты, может быть, принесешь величайшее благо своей стране, обеспечишь ее будущее на века… Не буду я тебя судить, пусть дела твои судят потомки!»
ПОСТСКРИПТУМ
Иркутск,
24 декабря 1831 года
— Данилыч, подойди…
Слова давались с трудом — груз прожитых лет ощутимо давил. Шутка ли, тело давно второе столетие разменяло, а сам Петр, тот, который не император, а Рыченков, недоучившийся студент, попавший из будущего, лишь на десять лет помоложе.
— Я здесь, батюшка!
Командир лейб-конвоя Лука Данилов, матерый седоусый казачина, тут же стал рядом, внимательно глядя на своего монарха, которого почитал как родного отца, ибо тот был его крестным. И пусть это был уже внук того самого казачьего сотника, что первым поддержал Петра в самый разгар гвардейского мятежа, но до чего же он походил на отца и деда, что служили верой и правдой много лет.
— Все ушли, Данилыч… Пора и мне на покой. Сними шпагу, положи ее под лавку…
Казак не стал задавать ненужных вопросов, лишь понимающе моргнул, когда освободил императора от оружия. Отгреб ногою снег в сторону, аккуратно положил клинок под дубовую скамью, на которую присел уставший Петр Федорович, совершивший небольшую прогулку по городу в наступавших вечерних сумерках.
— Я славно пожил…
Император добирался до Иркутска полтора года, зная, что срок подошел — «семьдесят лет», как говорила ему ведунья в тот предрождественский вечер 6 января 1992 года.
Поездка получилась и радостной, и печальной. Он искренне восхищался переменами, что произошли со страною, и огорчался, видя слезы на глазах людей, что огромными толпами стекались на пути следования царского кортежа.
Народ долгими сутками ждал его по всему тракту, проложенному через всю Россию, от Москвы до Иркутска. Священники сами просили благословения, что сильно удивляло Петра, плакавшие матери протягивали ему детей, хмурые мужики падали на колени, торговцы, чиновники, казаки — все цветным нескончаемым калейдоскопом прошло перед его взором.
И он прекрасно понял всю горечь — страна с ним прощалась, причем так, что ему можно было гордиться, что жизнь прожита не напрасно. Значит, не зря трудился и страдал, проливал за нее кровь, не зря!
— Данилыч, вот еще…
Петр засунул старческую, холодную как лед руку под теплую меховую бекешу и вытащил серебряный крест на георгиевской ленте, которым искренне гордился.
Экипаж погибшего «Яка» единодушно решил, что император должен принять этот крест за тот ночной бой с британскими линкорами, а если откажется, то и матросы с офицерами заслуженных наград не примут. Ситуация оказалась неординарной, а потому в статут «знака отличия» пришлось вводить дополнение.
— Письмо Ники я написал вчера, оно в секретере. Передай ему сам в руки, когда меня в Петербург привезешь.
— Хорошо, батюшка!
— И еще… — Говорить было тяжело, мучила одышка, но с утра он чувствовал себя намного лучше, будто тридцать лет с плеч скинул. И понял, что именно сегодня и уйдет, и испытал не страх, а облегчение — тяжело жить и молча смотреть, как ушли многие, с кем ты начал. Да и срок подошел — и так слишком долгий срок ему отвели, такой огромный, что в тот вечер молодой Петр просто не поверил.
— Сыновьям и внукам скажи: душа моя на этой лавке всегда будет… И не убирать ее, кто хочет… рядом сядет… Шпагу оставят, пусть лежит, ржавеет, как якорь…
— Все сделаю, батюшка! — Командир лейб-конвоя склонился перед ним — Петру показалось, что под глазами казака стало мокро, но то могло быть и от снежинок, что падали на лицо.
— Иди… Оставь меня одного…
Казак понятливо кивнул, поклонился до земли и ушел, придерживая шашку левой рукой. Петр впервые увидел, как крестник чуть сгорбился и у него подрагивают плечи, и закрыл глаза, однако память стала тут же листать не те дни, которые он провел в этом мире, а услужливо вернула к дням учебы на родном историческом факультете — перед глазами снова завертелись те счастливые дни, и словно часовыми стали лица преподавателей. Тех из них, что вводили веселую студенческую братию либо в страх, либо в великое смущение…
Позвякивая медалями, Рыченков явился для поступления на исторический факультет, что произвело на экзаменаторов неизгладимое впечатление. И хотя для поступления Рыку хватило бы голимых троек — он шел вне конкурса как участник войны, экзаменаторы дружно поставили бывшему сержанту одни пятерки, даже за сочинение, чему он был приятно удивлен, ибо в школе писал как курица лапой.
Впрочем, бездарью он никогда себя не считал, да и не был ею, по большому счету, так что три сессии сдал на «отлично», лишь иностранный язык подпортил на один балл зачетку. Английская мова стала отдельной лебединой песнью.
Чопорная Клавдия Гавриловна Борисова, ледяная и неприступная леди преклонных лет, пропахшая резкими духами и приторным нюхательным табаком, недаром имела «партийную кличку» КГБ и была страшным сном всей студенческой братии.
Попытки договориться с ней «по-хорошему» ни под каким предлогом не проходили, настойчивые же ходатаи лишь усугубляли участь жертвы. Ежегодно несчастные, неоднократно пересдававшие, но все равно отчисленные за двойку по «инглишу», вылетали из стен альма-матер.
Кто-то воспринимал это философски, но в большинстве своем наголо стриженные новобранцы рабоче-крестьянской Советской армии, не успевшие до призыва откосить, как многие представители молодой интеллигенции, утирали сопли в учебке и желали ей как минимум заворота кишок.
Однако бравому гвардии сержанту, доблестному и орденоносному Рыку, она делала скидку и пыталась искренне и от всей души привить знания и любовь к предмету. Петру было стыдно за свое тупоумие, но иностранные языки были всегда для него непреодолимой преградой.
Тем не менее перед экзаменом он три дня и три ночи, что твой Иванушка-дурачок, зубрил наизусть почти неподдающиеся тексты, чтобы, как говорится, не подвести и оправдать «высокое» доверие.
Пределом его мечтаний была жиденькая тройка с двумя минусами, и, разглядев в зачетке горделивую четверку с заковыристой подписью, Рык долго не мог прийти в себя от радости. Завистливое шипение — мол, дуракам везет — он пропустил мимо ушей.
Однако больше повезло потоку, изучающему французский. Лысеющий, с маслянистыми глазками Кузьмич был в этом деле покладистым, никого не валил просто так, поэтому пацаны решали вопросы пересдачи путем банкета и спонсорской помощи, а девочки получали тройки и четверки с натяжкой. Причем натяжка была с начала…
— Вижу, об учебе вспоминаешь — в ТЕ дни?! — Рядом прозвучал веселый и знакомый голос. Петр с трудом открыл глаза — женщина, ничуть не постаревшая, в том же ободранном пальто, присела рядом с ним на лавке. Снег падал хлопьями, накрывая все вокруг белым покрывалом.
— Пришла…
— Как обещала. Вставай, пошли, давай помогу!
Ведунья крепко взяла его под руку, и ослабевший Петр ощутил, что она поднимает его одной рукой. Причем не ставит на ноги, а начинает поднимать все выше и выше, так, что закружилась голова. И тут же вспыхнуло яркое солнце…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Иркутск,
24 декабря 1991 года
— Ты уж нас не путай, дружище…
— И как же он сверзился?
— Мяу!
— Затылком здорово приложился!
— Я эту водосточную трубу завтра сам выломаю…
— Комендант тебя взгреет за порчу имущества!
— Мяу-мяу!
Пробуждение шло медленно — раскаленное солнце пустыни стояло перед глазами, блеск светила жег через плотно закрытые веки. Тело было ватным, но каким-то другим — не высушенной плотью мумии, а живым, наполненным спящей силой.
«Бог ты мой!!! Никак это я! И голоса знакомые! Точно — это же Хворище и Лысый, мля буду! И затылок болит, ударили, что ли?»
Петра обуяло лихорадочное возбуждение. Почувствовал волну тепла, которое стала обволакивать его тело, разливаясь по жилам жизненной силой, — словно пересохший ручей наполнялся студеной прозрачной водой, утоляющей жажду измотанной плоти.
