Кондитер Ивана Грозного 2 (СИ) - Смолин Павел
— Каждый православный христианин может найти приют и защиту в монастырях Его, — торжественно и во всеуслышание ответил батюшка Алексий. — И каждый, кто пытается это оспорить, а тем более руку на монастырь поднять, на Высшем суде высочайшей каре подвергнут будет! Не за Гелием нашим враг подлые пришли, а саму Веру наши ногами попирать!
Эхо разнесло мощный голос Его Высокопреосвященства по всему монастырю. Игумен обвел взглядом ратников, добро снаряженных (да толку с этой брони? Тупо массой степняки задавят) ополченцев, посадский люд, который мы при их желании защищать монастырь тоже неплохо упакуем, послушников, монахов да трудников, напуганных женщин и детей, спокойных — пожили уже — но волнующихся за потомков стариков и продолжил:
— Не страшитесь числа вражеского! Один человек с Богом — это целое воинство! А нас здесь более полутысячи душ, верующих и уповающих! Так станем же мы несокрушимой стеной не из камня, но из духа, веры и правды! За Русь Святую! За Веру Православную! И да устыдится враг, идущий на Бога!
Эхо вновь разнесло его слова, и, сначала тихо, а потом все громче, сотни людей, от боярина Данилы и до деток малых, подхватили:
— За Русь Святую! За Веру Православную!
Спасибо, батюшка.
Глава 23
— Первое войско — Асланка решил через голову твою подняться, — монотонно объяснял мне Данила, сидя на чурочке на боевой площадке напротив меня и без надобности, чисто для успокоения нервов, орудовал точильным камнем по сабле. — Второе — Девлет Гирей со своим войском. Под ним земля горит, он и в глазах государя предатель, и в глазах соплеменников своих не лучше. Вперед ушел, чтобы основное степное войско с головою твое в руках встретить, ой много бы ему это дало. Ну а теперь и вся Степь до нас добралась — вышли-то давно, а пришли только сейчас.
— Ну логично, — признал я.
Вчера степняки пришли, и, в отличие от прошлых разов, «с марша» атаковать не стали: разбили лагерь, и, судя по всему, собираются сидеть здесь долго. Блокада вокруг нас полная, и я запоздало начал мечтать о почтовых голубях: птаха бы запросто над степняками пролетела, до самой Москвы бы клич наш о помощи бы донесла. А так… А так приходится лишь надеяться на то, что крупный контингент степняков на своих землях Государь смиренно терпеть не станет, и уже в пути. Либо, на крайний случай, войско достаточной для нашего «деблокирования» силы собирает, чтобы выдвинуться со дня на день. Не то чтобы велико расстояние до нас, до когда дело касается войска… Сколько там в день конная армия средневекового образца расстояния преодолевает? Верст пятнадцать в день? Данила со своими до меня за пять дней доезжал, сильно быстрее, но у него-то отряд мобильный, совсем другая логистика.
Как ни крути, а держаться нам здесь в лучшем случае в районе недели нужно. Один — вчерашний — день уже прошел. Ночь прошла неспокойно, но не для нас, а для татарвы — в свете факелов они пытались пограбить мое поместье. Вот оно, догорает, а я злорадно прикидываю потери из-за моих ловушек. Десятков пять, не меньше — татарва довольно глупая, и первые сгоревшие любители наложить на чужое добро руки уроком для окружающих не стали. Или это что-то вроде «разума улья» у степняков при большом скоплении просыпается, с пренебрежением к гибели единичных особей? Иначе объяснить тот факт, что некоторые кретины прямо в огонь словно зомбированные лезли без шансов выжить, я не могу.
Стрелять из пушек ядрами по вполне доступным для такой «обработки» татарве батюшка игумен не велел. Нехорошо, мол, переговоров надо подождать, а когда договориться не выйдет, вот тогда и постреляем. Глупо на мой взгляд, но я здесь гость, поэтому за пределы командования доверенным мне участком стен не полезу: Данила с игуменом все же продукты своего времени, и навязанные им обществом стереотипы отыгрывают. Будь моя воля, мы бы уже второй день ядрами татарву поливали, но может оно и к лучшему: время идет, а штурм не начинается. Если переговорный процесс игумен затянуть сможет, так и вообще замечательно. Не только деблокады ждем, но и напрямую время на нас работает: оставшееся сырье Иван сейчас лихорадочно перегоняет в греческий огонь. К вечеру закончит, но начал сразу после того, как мы смонтировали оборудование. Пяток ящичков уже готов и ждет своего часа.
Мало, блин! Мне бы огнеметы нормальные, да цистерны к ним с топливом, да вокруг стен монастырских «попыхать» вхолостую, точно бы татарва не полезла, а так… Ну покидаемся, но такую вот многотысячную армию в бегство обратить наших запасов не хватит.
А еще у татарвы есть две пушки, и каждая не меньше пары сотен степняков в «боевом эквиваленте» стоит. Хвала светлым умам — моему и батюшки игумена — артиллерию монастырскую удосужились «пристрелять», особо напирая на сегменты перед воротками. Теперь, когда татарва выкатит свои пушки на «прямую наводку» с прицелом на ворота, у нас есть неплохие шансы «обнулить» их первой парой залпов. Не столько сами пушки «обнулить» хочется, сколько их расчеты. Подозрительно европейского покроя шмотками последние красуются — наемники. Расстраивает нас такое: пусть католики, но христиане же, а продались с потрохами каким-то язычникам, за их деньги без зазрения совести собираясь убивать других христиан. Уверен, бесы эти себя успокаивают мыслями о том, что Православные — не совсем христиане, и даже скорее всего не люди. Ничего в этом мире не меняется: если против русских сплотиться надо, любые обиды и интересы шлются подальше. Чуют правду за носителями Истинной веры, вот и скрипят зубами от ненависти лютой.
— Грех есть желание и чувство, не доведенное в духовном порыве до конца, — окормлял собравшихся под стеной два десятка моих ополченцев батюшка Андрей.
Батюшек к обороне «прикрепили» изрядно, причем никого из них не пришлось «крепить» принудительно — наоборот, батюшка игумен нещадно «бил по головам», напоминая о том, что кому-то не на стенах, а в храме молиться за нас нужно. Ни у одного из батюшек нет иного оружия, кроме Слова Его. Мирское это дело, война, а задача братии — моральная нас поддержка.
— Любовь возьмем, — продолжил Андрей. — Прекрасное, светлое чувство, и даже Сам Он есть Любовь. Но бесы и это извратят, в грех превратят — вместо того, чтобы любить и благодарить Господа за сие дивное чувство, любовь свою некрепкий в вере человек на жену ближнего своего обрушивает, а душу свою этим в грех смертный вводит.
— Как там детки мои? — вздохнул Данила, направленным внутрь себя взглоядом устремившись на горизонт. — Живы ли? Здоровы? Уже поди и не свидимся, — вздохнул еще горше.
Вот и казавшегося несгибаемым боярина уныние догнало. Нет, смерти как и каждый верующий человек он не шибко боится, но недоделанные дела свои и чужие, волнение за потомков и прочее, что до боли жалко бросать здесь, в мире бренном, душит не хуже инстинкта самосохранения.
— Много ли детей? — спросил я, потому что раньше мы об этом не говорили.
— Фетинья с Аннушкой давно уж с Господом, Царствие им Небесное, — перекрестились. — Мише моему пятнадцать годков, сабелькой машет на загляденье, — Данила улыбнулся, радуясь таланту наследника. — И младшенькие, Федор, Анна да Иван, совсем малы еще, дай им Бог здоровья, — перекрестились снова.
— Ты, Данила Романович, в грех уныния не впадай, — тихо, проникновенно, поймав взгляд боярина, принялся я его утешать. — Господь за нами крепко пригляд держит, сам видишь как легко и добротно дела наши спорятся. Люди наши в победу верят столь же истово, как в Господа самого — Он же троицу любит, вот и ждет нас победа третья, самая славная да сладкая.
— Веры их надолго не хватит, — так же тихо, чтобы окружающие не слышали, буркнул Данила. — Дружинники — то одно, а крестьяне да мещане другое совсем: трусливая у них натура, шкуру свою поперед долга завсегда ставят.
Стало обидно.
— Ты, Данила Романович, по праву рождения человек большой, — заметил я. — С простым людом отродясь сверх потребного не жил и не разговаривал. Ты для них — напасть великая, потому что боярин или златом осыплет, или голову сымет — здесь не угадаешь. Посему люд простой пред тобою робеет и говорит лишь то, о чем ты сам спрашиваешь. И врет много, не из корысти, а от страха. И не за шкуру свою, как ты глаголишь, а за жен, деток да иную родню. Сгноит боярин не понравившегося себе простолюдина, а у него семья по миру пойдет. Ты вот сидишь сейчас, о своих переживаешь, и сим от простолюдина не отличаешься совсем.
