Лауро Мартинес - Лоредана
После того как умерла Квирина, Орсо не мог больше приходить к нам в дом, у него не было повода, и я не могу выразить всю печаль, которая тогда на меня навалилась, – огромную, как море. Печаль досталась мне, потому что у него были другие заботы и обязанности, в основном в нижнем городе, а я могла думать только о нем да выполнять свои обязанности по дому. Я признаюсь, что искала и ждала его со всей возможной нежностью и страстью, без него я как тело без души. Теперь вы понимаете, почему мне пришлось делать вид, что он мой исповедник, почему я почти каждый день встречалась с ним в церкви на какие-то ничтожные несколько минут, да и в эти минуты мы говорили шепотом, потому что вокруг нас были люди, иногда даже небольшая толпа. Мы все говорили и говорили, но никогда не прикасались друг к другу, ни разу, мы разговаривали друг с другом как в лихорадке, наши взгляды встречались – и в этом была сама жизнь, и я узнала, почему он говорит с флорентийским акцентом, узнала о том, что он провел два года в Святой Земле, о том, как он жил в Болонье, о горячей пустыне, о цистернах и о его попечении о простых людях и приговоренных к смерти. Но даже несмотря на то, что он многое повидал и сделал – больше, чем я, гораздо больше, – несмотря на все его дальние странствия и на то, что он прочитал тысячу книг, а я видела только Венецию и ее ближайшие окрестности, в глубине души я чувствовала себя его матерью и, как многие матери, хотела вернуть его в себя или прижать навеки к своей груди, так чтобы я могла кормить и нянчить его. Вот что я пыталась сделать, когда мы были вместе как муж и жена, я признаюсь, я признаюсь в этом. Наши разговоры заводили нас дальше и дальше друг в друга, – вот как мы разговаривали! – в них была душа, истинно узнаешь другого только душой, только душа живет, а тело бренно и больше похоже на повозку, которая болтается где-то сзади, хотя и повозка может быть нам дорога. Я начала понимать огонь и печаль в его глазах, первые морщины на лице, сбивчивость и поспешность его речи. Я знаю, что эти страстные речи каким-то непонятным мне образом связаны с его Третьим Городом, но он никогда об этом не говорит, я думаю, потому, что не хочет пугать меня или боится навлечь на меня беду, ведь все это слишком опасно.
Небольшая толпа людей, собиравшаяся неподалеку в ожидании исповеди, часто, как вы понимаете, приходила туда не исповедоваться, они приходили поговорить с ним, попросить его о помощи или посоветоваться, они хотели, чтобы он помолился с ними, и я видела, как он брал их за руки, словно передавал что-то драгоценное посредством этого прикосновения, я все это знаю, потому что видела своими глазами. Поговорив с ним, я стояла в стороне и наблюдала, но я не могла оставаться там долго, потому что люди начинали глазеть на мою черную вуаль, они прекрасно понимали, что я не из нижнего города. Послушайте, отец Клеменс, я рассказывала Орсо о своем проклятом замужестве, хотя мне от этого делалось дурно, я боялась, что он отвернется от меня, такой порочной, с ужасом и отвращением и не сможет уже поднять на меня глаз, но он не отвернулся. Я рассказала ему о Марко и Агостино, и о преступном капитане, о том, как жестоко меня лишили невинности, о предательских ловушках Марко и о его содомии, а также о том, как глубоко я погрузилась в пучину греха, и о своей низменной похоти, но я не передавала ему всех постыдных подробностей, о Небо, как я могла, да и кто, кроме исповедника, пожелал бы это выслушивать? И что же, вы думаете, он сказал мне, когда я ему во всем этом призналась? Он пожалел меня, он обнял меня и плакал горше, чем мой отец, он всхлипывал и надолго закрыл лицо руками, я не могла в это поверить, а потом он похвалил меня за мое мужество и сказал, что любит меня, он сказал, что страдания возвышают, если люди проходят через них, размышляя. Я не уверена, правильно ли я его поняла. О Марко он сказал, что тот более, чем любой другой, заслуживает моей жалости и моих молитв, потому что он был несчастнейшим человеком, это потрясло меня. Орсо сказал, что похоть – это род страдания, ужасное отпадение от Господа, более опасное и коварное, чем любой другой грех, кроме гордыни. Даже слепой нищий находится в лучшем положении, потому что он может узреть Бога, тогда как нищие во плоти не видят ничего, кроме похоти, и такая слепота куда как хуже слепоты физической. Он также открыл мне глаза на некоторые пороки верхнего города, хотя их никто не замечает и никто о них не говорит.
Теперь я расскажу вам, где мы встречались после смерти бедной Квирины, я хочу вспомнить эти места, даже если вы подумаете, что я вспоминаю грех, хотя, клянусь, это не было похоже на грех, грешат в темноте, а я не отворачивалась от Господа, так что в этом смысле это не было грехом. Я знаю, как чувствуешь себя во грехе: по коже пробегают мурашки от пугающего удовольствия, он наполняет тебя и возбуждает твои низменные части, он толкает тебя вниз, он сопровождается грязным постыдным волнением, все в тебе превращается лишь в желание греха, но никогда я не испытывала подобного чувства с Орсо, ни разу. Я чувствовала лишь, что на время оставляю бренную повозку – свое тело.
Я сказала, что назову вам те места, где мы встречались. Конечно, я знаю о передвижениях своего отца, и я могу контролировать перемещения наших слуг, так что дважды мне удавалось привести Орсо домой и спрятать его в своей спальне. Нет нужды говорить вам, насколько безрассудно я себя вела, но вы понимаете, что нам надо было быть вместе, не важно, каким способом; вы ведь, наверное, знаете, что в нашем городе незнакомцев, пойманных в чужих домах, разрезают на куски, это закон, а в приступе ярости мой отец мог бы убить и меня. Орсо провел те две ночи и два дня в моих объятиях, я не отпускала его, а он не хотел, чтобы его отпускали. Я не стыжусь этого, отец Клеменс, хотя и знаю, что вы бы нашли слова, чтобы доказать мою неправоту и открыть мне мой грех, но все равно я доверяю своим чувствам, они всегда умели отличить добро от зла, и ни разу в дни Большого Агостино и капитана они не заставляли меня поверить в то, что черное есть белое, я знала тогда, что мои поступки неправедны, даже когда хотела зачать ребенка и пыталась думать об Агостино как о своем муже. А мои чувства к Орсо говорят мне, что теперь, когда есть любовь, нет места греху и разврату, нет погибели для души. С капитаном каждый взгляд был грешным и грязным делом, с Орсо каждое движение – акт любви, так как же оно может принести что-то помимо добра? Я продолжу. Трижды с величайшими предосторожностями Орсо выезжал за город, где была я по делам отцовской фермы, я не брала с собой слуг, а местную прислугу отправляла из дому с разными поручениями. Каждый раз мы проводили в доме день или два, ночью не зажигали свечей, и достигали такого единения, какого, я думаю, редко достигают супруги. Те дни и ночи дали мне представление о хорах небесных, и когда придет мой последний час, да предстанет эта картина перед моими сомкнувшимися глазами. И наконец, самые дерзкие наши любовные свидания состоялись в нижней Венеции, мы были там вместе дважды, я переодевалась мужчиной и ночью выбиралась из отцовского дома через окно, держалась в тени и осторожно нащупывала путь в темноте, спускаясь по лестнице в нижний город, где меня ждал Орсо. Сердце выпрыгивало у меня из груди. Мы заходили в какой-нибудь дом и проводили там ночь, но еще до рассвета я была в своей спальне в верхней Венеции. Что я чувствовала в эти часы? Что вешу меньше перышка, что я воспаряю над своим телом, что могу глядеть прямо в небеса, что я – это не я и что я ничего не боюсь. Я понимала, что готова рисковать жизнью ради Орсо и что я буду делать это снова и снова, даже не задумавшись, потому что я должна быть с ним. Да простит меня Господь за такие слова, но это правда, я знаю, что перешагну через своего отца сира Антонио, чтобы быть с Орсо, и я не желаю ему вреда.
Вот и все, мы были вместе наедине всего семь раз после смерти Квирины, хотя некоторые встречи продолжались по два дня. Разве это много, разве это слишком много для греха? Этого определенно недостаточно для любви. Из книг и из слов своих прихожан, а быть может, и из опыта своего сердца вы знаете о любви, о ней твердят поэты, о ней поется в песнях, и вы должны согласиться, что наш поступок можно простить, должно простить. Я слышала о Папах, которые были с сестрами кардиналов, и о епископах, имевших сожительниц, и все же, я думаю, они надеются заслужить жизнь вечную. Почему же мы не можем надеяться на это? Иисус ведь не осудил блудницу.
Я должна дать отдых своей руке, я слишком сильно сжимала перо, я прекращаю писать, думаю, что сказала все.
Почему я так волнуюсь в этой исповеди? Что я собираюсь сделать? Я разумная женщина, но вот я плету слова, плету слова обо всем, что вижу, словно слова – это поступки или щиты, я задыхаюсь от слов и должна положить им конец. Лоредана, посмотри на вещи как они есть, – вот что я должна сказать себе. Орсо придет навестить меня еще только раз, потому что он прячется, чтобы спасти свою жизнь. Я не просто боюсь, я в ужасе оттого, что его могут арестовать и убить, я знаю таких, как мой отец, я знаю Десятерых, знаю, чем они занимаются, я слышала о них всю свою жизнь, Орсо и его друзья из Третьего Города говорят, что хотят, чтобы солнечный свет пришел и в нижний город, но ведь этого нельзя добиться без солдат и крови, не так ли? Да помогут Орсо Иисус и Мария, вот сейчас он, может, уже схвачен, хотя мой отец сказал бы мне, если бы доминиканец попал им в руки, как он рассказал мне о брате Дольфине Фальере и тех двоих, которые отравились. И вот я сижу здесь и яростно пишу свою исповедь, как безумная женщина, словно увижу Орсо завтра и послезавтра, но я знаю, это будет нелегко.
