Борис Давыдов - Московит
– Опасно полагаться на такую подмогу, Иване, – тихо проронил Хмельницкий. – Ненадежна она, ох, ненадежна! Нет у меня веры татарам. Пока могу ублажать их богатой добычей – похожи на домашних псов. А чуть изменит судьба, чуть какая трудность – волками обернутся! И хорошо еще, коли в глотку не вцепятся или в спину не ударят… Лишь по крайней необходимости дело с ними имею и на бесчинства их закрываю глаза. Потому как воевать с ляхами, имея за спиною враждебный Крым, – чистое безумие!
Богун, посуровев лицом, негромко, но очень внушительно произнес:
– Веры псам басурманским у меня нет и никогда не было, батьку. Цену им вижу, не сомневайся! Придет время – за все рассчитаемся… За каждую каплю крови, за каждую слезинку, что по их милости здесь пролилась. Пока же надо терпеть, да улыбаться, да воли рукам не давать… хоть так и чешутся съездить по гололобой башке! Уж лучше такой союзник, безмерно жадный, ненадежный, чем открытый враг… И не сомневайся, батьку: полста тысяч ляхов нам не страшны. И все сто тысяч не страшны! Мы ж не одни – весь народ поднялся!
– Подняться-то поднялся… – как-то неопределенно протянул гетман. – Только много ли толку в необученном люде, который к цепам да вилам привык, а сабли сроду в руках не держал?! А, ладно, Иване, о том поразмыслим и поговорим позже. Когда, с Божьей помощью, обратно с того берега вернешься.
– Вернусь, батьку, не сомневайся! – улыбнулся Богун. – Когда выступать прикажешь?
– Чем скорее, тем лучше, Иване…
Глава 29
Хорошо знавший нрав и повадки «батька» Лысенко-Ворчур, видя, что Кривоноса вновь обуяло безумие, поступил по-своему. Хоть и велел атаман крошить всех ляхов в кусочки, никому не давая пощады, а куда же без «языков»? Сам потом стонать будет, за голову хвататься и кричать: «Неужто не догадались?!»
Поэтому опытный Лысенко приказал пару ляхов оставить в живых. Все равно ж – ненадолго…
Придя в себя, Кривонос сперва рассвирепел было, узнав о таком своеволии, потом, остыв, похвалил друга. И занялся допросом. Поляки хоть и обливались ледяным потом смертного ужаса, поначалу держались стойко, с истинно шляхетским гонором и презрением. Но когда первый лишился ушей, а чуть позже – глаз, второй не выдержал. И, получив обещание быстрой и легкой смерти, рассказал все. Торопливо, захлебываясь истеричным плачем, поминутно поминая Матку Боску и всех святых угодников.
Их отряд составился только вчера утром, когда несколько панских обозов чуть не столкнулись в поле, двигаясь по сходящимся дорогам. Поначалу все перепугались, приняв товарищей по несчастью за казаков, но быстро обнаружили ошибку. Соединенные же силы оказались весьма внушительны – почти две сотни хорошо вооруженных мужчин, – и паны вздохнули с облегчением: отныне им был опасен разве что большой отряд конницы, а не подлые хлопские загоны, еще несколько часов назад наводящие ужас! Теперь можно было подумать и о том, как бы по дороге к Днепру рассчитаться со взбесившимся быдлом…
– Мы своими глазами видели, что они творили! – чуть не плакал поляк. – Волосы вставали дыбом… Потому, когда повстречали одну такую шайку, не стали церемониться! Как хлопы с нами, так и мы с ними! И еще больше бы перебили, если бы не ты, схизматик! Плевать, что князь Ярема побрезговал мараться о такую погань, вольным шляхтичам ничья прихоть не указ, даже княжеская…
Кривонос вскочил, словно подброшенный могучей пружиной:
– Ярема?! Ты сказал – князь Ярема?! Говори правду, если не хочешь, чтобы с тебя шкуру по кусочкам рвали!
– Ну да, князь Вишневецкий… Пан Ходужский, командир одного обоза, слышал такие разговоры, что будто бы князь по дороге к Днепру своих людей сдерживал, трогать хлопское быдло не велел… Даже на разбойничьи загоны будто бы приказал не обращать внимания – время, мол, дороже…
– По какой дороге?! – взвыл Кривонос волчьим голосом, хватая поляка за плечи и уставившись прямо ему в глаза. – Где он шел, кровопийца, кат?! Говори!!!
Пленный, инстинктивно попытавшись отшатнуться, кое-как вымолвил, запинаясь и дрожа:
– Пан Ходужский говорил… люди болтали, что будто бы к Подбродскому… На север от Киева…
– А-а-а! По коням! Живо!
Кривонос, едва коснувшись стремени, взлетел в седло. Рванул повод, разворачивая Черта к поляку, одновременно выхватывая саблю.
– Получай легкую смерть, пес ляшский! Я держу слово!
Молнией сверкнул клинок, с гулом прочертив в воздухе косую линию. Поляк дернулся было, закрываясь рукой…
– Х-ха! – хрипло выдохнул атаман, глядя, как валится навзничь обезглавленное тело, вслед за отрубленной кистью.
– А с этим что делать, батьку?! – рыкнул Лысенко, кивком указывая на оставшегося пленника, страшно обезображенного.
– А этому я легкой кончины не обещал! – отрезал Кривонос. – Пусть теперь подыхает от жажды! Или ищет колодец – без глаз. Может, добрые люди смилуются, помогут бедному ляху – калеке перехожему…
Казаки загоготали:
– Ох, хорошо придумал, батьку! Уж они так помогут…
– Вперед, хлопцы! Вперед! К Подбродскому! – крикнул атаман. – За Яремой!
К тому времени, когда объявили остановку на краткий отдых, Анжела уже просто изнемогала от неизвестности и безделья. Кроме того, ей до смерти надоело чувствовать себя подопытным кроликом (точнее, крольчихой) под настороженно-любопытными взглядами полячки. Ну, и ощущалась настоятельная потребность посетить кустики (раз уж биотуалетами в этой эпохе и не пахло)… Все это, вместе взятое, пересилило осторожность, и Анжела решила заговорить первой.
Оживив в памяти страницы прочитанных исторических романов, она припомнила, что у поляков считалось хорошим тоном обращаться не напрямую, а в третьем лице, и что молоденькие девушки (а также старые девы) назывались паннами. Хоть что-то…
– Прошу прощения, а почему панна смотрит на меня с таким испугом? – обратилась она к девушке, постаравшись, чтобы голос прозвучал как можно дружелюбнее. – Неужели я такая страшная?
И Анжела улыбнулась, придав личику самое милое выражение.
Полячка в первую секунду испугалась еще сильнее, но быстро пришла в себя. И даже попробовала улыбнуться в ответ. С инстинктивной женской ревностью Анжела отметила, что она – настоящая красавица.
– Ах, ни в коем разе! Панна Милославская – само очарование!
Голос прозвучал вроде бы искренне. Анжела немного расслабилась, подумав, что дело пошло на лад.
– Благодарю панну за добрые слова. Может, мы выйдем наружу, немного пройдемся? А то ноги затекли… И, кроме того, не мешало бы… – Анжела, понизив голос, пояснила, в чем ощущает настоятельную потребность.
Тут же выяснилось, что панна Агнешка – так звали полячку – вполне разделяет ее желание посетить ближайшие кустики. А также просто жаждет познакомиться с панной Милославской поближе. Поскольку ей еще ни разу не доводилось видеть иноземок вообще и московитянок в частности.
– А как зовут панну? – поинтересовалась полячка, выбираясь из возка с помощью подскочившего слуги. Тот, убедившись, что панна твердо стоит на земле, с поклоном протянул руку «княжне Милославской».
И тут Анжела с испугом сообразила, что не продумала эту часть «легенды» заранее! Одно ясно – настоящим именем называться нельзя, слишком уж оно не «московитянское»…
– А… Анна!
– Ах, как бы мне хотелось подружиться с панной Анной! Но захочет ли она этого? – вздохнула брюнетка.
– Почему не захочу? – удивилась Анжела, машинально опираясь на руку поляка.
– Ну как же! Я – всего лишь дочь управляющего, а панна – княжна, из знатного рода, хоть и схизматского… Ой! – Агнешка испуганно прижала ладонь к губам. – Проше княжну… я не хотела… Панна сердится на меня?
Анжела совсем ненадолго призадумалась, как лучше отреагировать. Настоящая княжна, скорее всего, действительно бы рассердилась. И непременно, из чистого принципа, подчеркнула бы свое превосходство над «католичкой»… Но это было бы самым натуральным свинством! Зачем обижать славную девчушку?
– Нет, не сержусь, – улыбнувшись, покачала она головой. – И с большой радостью буду считать панну Агнешку своей подругой.
Хмельницкий испытующе смотрел на генерального писаря, слегка прищурив глаза.
– Что-то я не пойму тебя, Иване. Ты зараз сам на себя не похож! Неужели мое поручение неясно? Ежели так, то не бойся и не смущайся, переспроси, уточни…
– Вполне ясно! – торопливо склонил голову Выговский. – Вот только пан гетман совершенно прав: я и впрямь смущен. И буду признателен, коли его гетманская мосьц развеет сомнения мои…
– Говори, Иване, все как есть, без утайки! Что смущает тебя?
– То, что царь московитский, хоть и единоверец наш, а правит самовластно. Захочет – казнит, захочет – помилует. Боярская дума при нем – что для твоей гетманской милости черная Рада. Самого именитого боярина, хоть родом от Рюрика, может в одночасье всего лишить, последним холопом сделать… А то и вовсе – на дыбу, на плаху! Нет над ним судьи, кроме Всевышнего. Вот и терзает меня сомнение: не променяем ли мы одно ярмо на другое, куда более крепкое? Не попадем ли из огня да в полымя? Неужто твоя гетманская милость и впрямь желает идти под его протекцию, вместе с войском и всем народом? Или то лишь уловка, вроде той, что для пана Киселя сделана? Прости, пане гетмане, ежели лишнее себе позволил… – Выговский умолк, разведя руками.
