Путь чести (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич
Н-да, затравили нас гады, обложили со все сторон, словно на облавной охоте! Причем воровские казаки выступили в роли псов, преследующий нас отряд тушинцев — в роли загонщиков, ну а роль стрелков приняла на себя свежая кавалерия и пушкари противника.
По ходу здесь моя история и закончится…
— Все назад, отступаем в лес! Лошадей отпустить — уже не потребуются… Телеги перевернуть на тропе, раненых убрать подальше! Позиции занимаем за деревьями, стреляем так, чтобы из-за ствола только ствол ружья торчал, да правый глаз… И патроны с порохом не жалеем братцы, больше нам они уже не пригодятся. И еще — о полоне не думайте, даже если ляхи пообещают сохранить жизнь! Для панов слово, данное московиту или казаку, что пыль и труха — забудут и не вспомнят. Сдадимся — на колы пересажают, как пить дать! Уж лучше честная смерть в бою, братья!!!
— Гойда-а-а-а!!!
Ответом мне стал отчаянный, яростный крик ратников, готовящихся продать свои жизни подороже.
Ну, понеслась…
Я привалился к объемистому дубовому стволу, выглядывая из-за него на тропу — и периодически осматриваясь по сторонам. По плотной, испещренной полосками, словно глубокими расщелинами коре еще ползают одинокие лесные муравьи, а листва могучего дерева пока остается насыщенно зеленой… Отчего-то мне подумалось, что это далеко не самое худшее место, чтобы принять свой конец — но эту мысль я постарался отогнать, принявшись спешно мастерить ручную гранату. По всему видать, что запас пуль и пороха я весь израсходовать не успею — а так будет какой-никакой сюрпризец ворам и ляхам напоследок!
Вскоре на тропе показались всадники — но, приникнув к диоптрическому прицелу трофейного карабина я понял, что это возвращается бойцы секрета, после чего тут же воскликнул:
— Не стрелять! Наши!!!
Пять минут спустя боевое охранение поравнялось с перевернутыми телегами; из шести казаков и драгун уцелело пятеро, одного из стрельцов привезли, перекинув безвольно болтающееся тело через седло. Заметив невольное изумление на лице Еремея Азарова, косматого, разбойного вида казака с чрезвычайно длинными, жилистыми руками, возглавившего арьергард, я только коротко бросил:
— Обложили нас, «Коса»! Пара сотен конных воров — да с пушками, что тропу пристреляли на выходе из леса!
Косарь в сердцах помянул всех родственников и предков тушинцев и ляхов с литовцами, да чтобы он сделал с их женами — после чего, чуть успокоившись, уточнил:
— Что делать думаешь, голова?
Я невесело усмехнулся, по-прежнему едва выглядывая из-за дерева:
— Здесь дождемся ворога, здесь бой и примем. Сдаваться нельзя, потому как…
Но донец только рукой махнул, перебив меня:
— Да знаю я, что сдаваться нельзя! Только я, атаман, предлагаю назад вернуться, обойти ляхов лесом, да по широкой дуге. Глядишь, разойдемся с черкасами сторонами — а там ищи-свищи нас в глубокой чаще!
На пару секунд я просто онемел, услышав столь очевидно простой и одновременно с тем удачный план! Но при этом у меня внутри все аж задрожало от возбуждения при виде открывшихся перспектив — словно пелена с глаз слетела! Действительно, коли мы пешими пойдем, так ведь сможем же скрыться в чаще, наверняка сможем. У тушинцев большинство конных, они за нами не двинутся — а запорожцы в случае чего окажутся уже в меньшинстве… Но есть, однако, один важный нюанс, портящий «всю малину»:
— А с ранеными что? На руках ведь не унесем!
Коса почернел лицом, но ответил уверенно, не дрогнув голосом, при этом решительно рубанув рукой по воздуху:
— Кто сможет идти — тот пойдет с нами. Кто не сможет — тех добить! Все равно воры их растерзают — а так хоть легкую смерть примут от рук товарищей…
Я угрюмо замолчал, оказавшись перед столь нелегким моральным выбором — невольно ощущая, как на мне скрестились взгляды драгун-стрельцов. В обоих случаях взгляды ищущие, жадные, отчаянные, недоверчивые, взгляды людей, кому, возможно, обещана жизнь — и кого мне придется обречь на смерть… С одной стороны, казачий голова прав, тяжелых осталось немного, и не факт, что они бы выжили, не будь даже засады на нашем пути. И уж точно несправедливо будет губить уцелевших воев из-за обреченных тяжелых!
Но с другой стороны, окажись бы я сам на месте беспомощных раненых — то как бы принял такое решение соратников? Согласился бы с ним, согласился бы с тем, что у меня забирают пусть даже призрачный шанс на спасение, пусть даже призрачный шанс вернуться к родным, к семье? К любимой… Да, им практически гарантирована смерть при любом раскладе — но кому тогда резать своих же, если я приму сторону Косы?
Я вот точно не смогу… Хотя раз я командир, то я и должен своей же рукой принять грех на душу, с которым мне жить до конца — и еще неизвестно, насколько далекого конца…
Кроме того — я действительно командир. Командир, который привел воев сюда, в эту «точку», позволил загнать нас в западню. Я командир, чьи ошибки при планировании первой засады привели к потерям, привели к тому, что наши тяжелые и получили свои ранения. Я командир — и я за них в полном ответе… И как мне тогда жить, зная, что по моей воли — или хотя бы с моего согласия добили моих же бойцов?
Как мне потом взглянуть в глаза их жен, матерей, детей, коли доведется?!
— Уходи, Коса. Бери своих донцов — и уходи, вы нам крепкую службу сослужили.
Донец, уже соскочившей с лошади и приблизившийся ко мне со своими людьми, осуждающе покачал головой — но после согласно кивнул, приняв мой выбор. Я же чуть возвысил голос — и продолжил:
— Все, кто желает уйти с донцами — уходите сейчас, с Еремеем и его казаками! В том вам мое полное разрешение и согласие, греха на вас нет! Только перенесите мне всех раненых поближе, да смену ружей оставьте. Я же тут повоюю еще немного…
Ага. И когда совсем худо будет, как раз подорву гранату. Так и раненые сразу «уйдут», и сам ляхам не достанусь, и из воров наверняка ведь кого достану… Да, перспектива пугающая — но не настолько пугающая, как медленная смерть на заостренном коле, разрывающим твои внутренности изнутри.
Жалко только, что Раду больше не увижу — но лучше об этом не думать. Вообще. А то такая тоска накатит — итак внутри уже что-то оборвалось, как озвучил свое решение… Хотя с другой стороны, тут же стало гораздо легче дышать.
— Я с тобой останусь, сотник!
Рядом у моего дуба опустился на корточки горнист Никола — молодой парень, в свое время очень дружный с Тимофеем. В бытность стрелецкого сотника современником семнадцатого века, а не двадцать первого… Но парень с бледным лицом и решительно горящими сейчас глазами, пусть и был огорчен некоторым отдалением «друга», однако же остался предан ему до конца.
У меня аж в горле запершило — и в глазах как-то предательски пощипывает…
— Ни в коем случае, Никола. Тебе еще жить да жить! Я сотник и приказываю…
— Нет, Тимофей, не приказывай даже — все одно останусь! Неправильно это, своих раненых добивать! Что же мы тогда за душеубцы?! Перед Богом каждый свой ответ нести будет — так неужто меня попрекнут тем, что я друзей своих бросил, ближников умирать да своего благодетеля, в сотню взявшего?! Не бывать тому!
Прежде, чем я хоть что-то сумел ответить (стараясь справиться с явно задрожавшим голосом так, чтобы не сдал меня) — и справа, и слева раздались голоса «ореликов», уже прошедших с Тимофеем огонь и воду:
— Я тоже останусь!
— И я!
— Негоже братьев в беде оставлять!
— И мне перед Богом ответ держать! Остаюсь!
…Пятерых тяжелых, двое из которых находятся в беспамятстве, мы сложили в небольшой низине за кустами — подальше от дороги. К ним я отрядил Николу, уже не слушая его возмущенных возгласов и протестов — быть может, мне удастся провести бой так, чтобы ляхи лежку раненых и не обнаружили… А если нет — горнисту помимо карабина я отдал и два пистоля для ближнего боя, и свою гранату.
Со мной, включая и меня, и Николу, осталось четырнадцать стрельцов (в основном ветеранов сотни) — да один казак, решивший, что уже зажился на белом свете, а компания для ухода и момент подобрались наиболее подходящие. Коса не стал отговаривать соратника от верной смерти, а просто ушел — уведя за собой также тринадцать человек, половину уцелевшего отряда. Прежде всего, своих донцов, неотступно следующих за атаманом, наших легкораненых, не особо и полезных в бою, молодняк… И крепко семейных мужиков, у которых как в поговорке — семеро по лавкам, коим без батьки не продержаться. Я их нисколько не винил — наоборот обрадовался, что кто-то спасется. Но сами стрельцы уходили в тяжелом молчании, пряча глаза от соратников — и лишь украдкой крестя нас двумя перстами…
