Александр Тюрин - Ядерное лето 39-го (сборник)
Последняя вспышка была особенно яркой, он инстинктивно сжал веки, пытаясь спастись от острого, невыносимого света, застилавшего зрение.
* * *Улицы были тяжело и пасмурно затоплены серостью и синевой, скрывавшей краски. Вадим шел, видя перед собой плавно расступавшихся прохожих, и тротуар покачивался, колебался в такт его поступи. Воздух, как вода, заглушал уличные шумы – от проходящих слышались обрывки разговоров:
– …письмо прислал, пишет, что посылку получил…
– …Варе похоронка пришла, она и слегла…
– …в сад упала бомба и не разорвалась…
– …у нее крупа есть, сахар…
– …швейные иглы привез, хочет на хлеб сменять.
Вадим часто оглядывался. Лица прохожих были серы и суровы, на всех застыли ожидание и озабоченность. По проезжей части с глухим топотом прошагал отряд солдат с винтовками и вещмешками за спиной, уходя в ту сторону, где над горизонтом мерцало зарево. Беспокойно посматривая по сторонам, Вадим поднялся по ступенькам в магазин; внутри было темно и тесно, нахохленные люди стояли в очереди к прилавку – там, между пустых закругленных витринок, знакомый Вадиму бритоголовый охранник с черным ободком усов и бородки вокруг рта, в фартуке, взвешивал мелкие покупки и сбрасывал их в подставленные мешочки покупателей. Вот у прилавка оказался давешний дедок, которого Вадим видел пойманным на краже пачки вермишели, и продавец высунулся к нему над левой чашкой весов:
– Карточки, гражданин.
– Вы взвешивайте, взвешивайте, – потерянно забормотал дедок, роясь в кармане.
– Покажем карточки, и я отрежу.
– Украли! – ахнув, запричитал дед, суетливо дергаясь на месте. – Ой-йо, ты боже мой!.. Вытащили карточки! ооох, ироды!..
– Тогда не задерживаем, вся очередь ждет.
– И женины тоже вытащили! Я всегда на двоих хлеб беру, вы ж меня помните! Ах, холера, ворюги проклятые!..
– Обращайтесь, гражданин, в милицию. Следующий!
– Постойте, – дед схватился за прилавок, – какая милиция? а хлеб-то, хлеб? Что я есть буду?!
– Это меня не касается, – бритый помахал ладонью, отгоняя надоедливого, и поманил к весам тетку, замотанную в платок.
– Отпустите, Христа ради! У меня бабка не ходит! – умоляюще вопил дедок.
– Не положено. Идите куда следует, пишите заявление. Я вам что, от себя отрезать должен?..
Очередь взирала на скандал устало и безнадежно; лишь иногда люди перешептывались, вздыхая и сочувственно покачивая головами.
– Хотите, на колени встану?!
– Не загораживайте рабочее место! – повысил голос бритоголовый. – Уходите, гражданин, не мешайте.
– Зачем вы, – прорвало Вадима, – пожилого человека гоните?
– А вы встаньте в очередь, – нехорошо взглянул на него бритоголовый. – И не шумите, вы тут не на улице.
– Морду наел! – отступая, выпалил дедок с бессильной злобой. – На фронт тебя надо! Окопался здесь, крыса!
– Я, гражданин, на инвалидности, – веско заметил бритоголовый и повел богатырскими плечами, чем-то прочно и солидно скрипнув внутри.
– Одноногий, что ли? – сощурившись, Вадим придвинулся к прилавку.
– Сейчас закроюсь на прием товара, – с гнусной усмешкой предостерег бритоголовый, вынув из-за витрины табличку на ножке, – и два часа принимать буду.
Очередь зашикала, замахала на Вадима, загалдела:
– Иди, парень, не ори!
– Из-за тебя простоим не знаю сколько!
– Ты чего пришел?! если за хлебом – тогда стой как все, бери и уходи! не задерживай!
Из подсобки с полным хлеба деревянным подносом вышел тот силач, что посылал Ирке воздушный поцелуй. Лица стоящих с надеждой и радостным шепотом повернулись к нему, а он сдобно улыбнулся Вадиму, отходящему к дверям.
* * *У дома Вадим покосился на зеркально-черный БМВ и тряхнул головой вместо приветствия холеному шоферу, который курил, сбрасывая пепел за опущенное стекло дверцы. Шофер смерил его пренебрежительным взглядом и сплюнул.
В подъезде было мрачно, все словно в один цвет выкрашено. То же глухое затемнение царило и в квартире. Вадим с тревогой, недоуменно осматривал бедные стены, глубокие пустые комнаты, окна, крест-накрест заклеенные бумажными полосками. Мать, понурая и увядшая, вышла к нему из кухни:
– Вадя, иди кушать. Сегодня у нас вкусное – отец три бычьих хвоста раздобыл, я суп сварила. Ой, что случилось? – заметила она запекшуюся ранку на лбу сына.
– Ерунда, заживет. На что хвосты-то обменял? – спросил Вадим угрюмо, присаживаясь к столу.
– На мыло, – мать подпалила фитили керосинки и привернула винты, чтобы пламя было поменьше, а после потрогала кастрюлю: – Еще теплый, быстро согреется.
– В магазине один кричал, у него карточки украли, – Вадим глядел на кухонную обстановку так, будто не узнавал. – Из кармана вынули.
– Надо во внутренний карман класть, за пазуху, – горячо заговорила мать, – как я тебя учу. И гляди по сторонам! Прозевал – сам виноват.
– А вор не виноват, что украл? Так, да?! – сердито возразил Вадим.
– Вадя!.. – вспыхнула мать, но отвернулась к кастрюле и звякнула ложкой. – Что отец, что ты, оба на меня рычите. Изо всех сил на вас стараюсь… Ешь и помалкивай! И без вас тошно.
Часы прожужжали и шумно цокнули. Захрипела кукушка, дохло вываливаясь из своего домика на стене, и мать спешно засобиралась в прихожей, сварливо приговаривая:
– Сразу бы шел домой! Где тебя носило? Нальешь себе сам… и не выгребай до дна, на вечер оставь, понял?! Вот опоздаю из-за тебя…
У себя в комнате Вадим воззрился на полочку – аляповатые модельки танков, самолеты, выкрашенные серебрянкой, простенькие солдатики. Стена оклеена открытками – «Казак на запад держит путь, казак не хочет отдохнуть», «Отстоим Москву!», «Воин Красной Армии, спаси!» – плоский штык со свастикой на рукояти нацелен в женщину с ребенком.
Вадим оторвался от своих моделек и исподлобья взглянул на потолок—сверху смутно донеслась мелодичная музыка, потом девичий смех и какие-то восторженные мужские возгласы.
Он сосредоточился, посуровел, представив другую музыку, похожую на запись из кузнечного цеха. Поудобней взял дубинку, примерился, глядя на дверь, ведущую в прихожую, и как мечом рассек воздух резиновым стержнем. Вправо, влево, снизу вверх! Еще раз. И еще. Теперь замах – закинутая за голову дубина замерла, потом со всей яростью ударила наотмашь. Вадим представил голову бритого продавца с его издевательской усмешкой, метил по ней, но удар пришелся в пустоту. Сдержав руку, чтоб не разбить полку, Вадим опустил дубину к ноге. Лицо его выглядело окаменевшим от гневной решимости.
* * *Вновь расхлябанный автобус вез Вадима по привычному пути. Опять показались в отдалении река и решетчатый силуэт железнодорожного моста, но теперь стекла автобуса рдели красными отблесками зарева, полыхавшего совсем рядом, за рекой. Глядя пристально и встревоженно, Вадим видел, что заречное поле освещено кровавым сиянием, над ним стоит дымная пелена, а по глади поля там и сям разбросаны опрокинутые пушки, разбитые танки, земля изрыта траншеями.
Стекла запотели. Вадим протер их ладонью – и видение предстало ярче; он различал даже тела, распростертые на брустверах. То, что раньше казалось дальними зарницами, превратилось в почти явственные вспышки взрывов, и раскаты гулко отдавались в салоне ЛиАЗа. Редкие нахохленные пассажиры, поглядывая в сторону реки, глубже прятали головы в поднятых воротниках.
У ворот завода Вадим оказался среди движущихся теней, которые ручьями стекались к проходной от окатистых, с выступающими капотами автобусов. Он натянул пониже шерстяную шапку, опустил лицо между углами воротника и, застегнувшись, утопил руки в карманах, чтобы стать как можно незаметней и не привлекать внимания. Разговоры рабочих ночной смены слышались как приглушенный слитный гомон. В этом тихом шелесте голосов шепот Вадима выделялся, будто топот среди плеска дождя: «Господи… Господи…»
Он ворвался в дежурку, быстро захлопнул за собой дверь и шумно выдохнул. Здесь свет был нормальным, краски – сочными, а Кузьмич с газетой улыбался приветливо и доброжелательно:
– Не замерз, Вадим?
– А? да, холодно как-то сегодня, – расстегивая шинель, Вадим оглянулся на дверь, с опаской посмотрел в окно. – Автобусы плохо ходят. Чуть не опоздал…
– Ты, Вадя, осторожней сейчас с этим. А то и под статью загреметь недолго. По всей строгости…
– Что же происходит?.. – с тоскою спросил Вадим, устало опускаясь на стул.
– Открытая память, Вадим, – Кузьмич посмотрел прямо и серьезно. – Вот глаза закрою и как наяву вижу: сорок второй год, работаю, а кругом мальчишки – до станка не достают, маленькие еще – не доросли, ящики тарные им подставляли. Стоишь полсуток, спина одеревенела, пальцы не гнутся, а детали плывут, плывут. Быстрей, быстрей, торопишься. Ведь там наши бойцы на фронте гибнут. Вот так каждую ночь, каждую ночь. Мне с поста не уйти. Война там, каждую ночь война… Прошлое никуда не делось – мы храним его в душе и в сердце. Есть такие, кто бы хотел изменить историю, но пока мы живы – этому не бывать.
