Константин Шильдкрет - Розмысл царя Иоанна Грозного
Иван весело потёр руки.
— Вот то гостинец! Ужо к ночи ты, Малюта, приволоки через Занеглинье в подземный терем гостинец тот — поглазеть.
— А тебе, Фёдор Иоаннович, — продолжал успокоенный хан, — сдобыли мы бахаря[87].
Фёдор вскочил с лавки и, взвизгнув, изо всех сил шлёпнул ладонью по спине Катырева.
— Абие волю бахаря!
Иван погрозился.
— Терем поганить холопем!
Но брат поглядел на него с такою робкою и заискивающей улыбкою, что он махнул рукой и уступал.
Взобравшись на спину боярина, Фёдор хлестнул кнутом и исчез в тёмных сенях.
* * *
Сухой, как посох Грозного, стоял, приткнувшись к стене в тереме Фёдора, бахарь. Широкая борода его закрывала грудь измятым и выцветшим лопухом; зрачки глаз то широко раздавались, точно серые мушки, попавшие в застывшую жижицу мёда, то сжимались тупыми и ржавыми булавочными головками, а сомкнутые губы равномерно пузырились и проваливались в беспрестанном почавкивании и жвачке.
Царевич взобрался на постель, подобрал под себя ноги и приготовился слушать.
Катырев, улучив минуту, поклёвывал носом в своём углу.
— Сказывай, странничек!
Бахарь поправил верёвочную опояску и перекрестился.
— Про что волишь слушать, херувим?
Фёдор потёр пальцем висок и зажмурился.
— Любы мне сказы про татарву некрещёную.
И указал бахарю на лавочку подле постели:
— Садись.
Жёлтое лицо старика вытянулось; на нём, просвечиваясь, выступили паутинные жилки.
— Избави, царевич! Нешто слыхано слухом, чтоб смерду сиживать подле царских кровей?!
Он оторвался от стены и припал к руке царевича.
Катырев булькнул горлом, промычал что-то под нос и смачно всхрапнул.
Фёдор потихонечку взял подушку и, прицелившись, бросил её в лицо боярина.
— Нынче же батюшке челом буду бить на тебя! Опостылел ты мне: то со звонницы низвергаешься, нам на страхи великие, то дрыхнешь, яко пёс в старости!
Катырев нащупал подушку и, не просыпаясь, с наслаждением ткнулся в неё щекой.
— А ты, странничек, сказывай. На тебя яз не гневаюсь.
Бахарь склонил послушно голову на плечо.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! А было на Ра[88] царство Казанское[89]. И бысть прогневался Отец небесный на Хама, снял с выи его крест и обрядил в личину духа нечистого. И взяла туга Богом отверженного. А поколику зрит, что бегут от него благочестивые, подался он за Вельзевуловым[90] отродьем. Из коих земель ведьму притянет, снюхается, нечистую душу примолвит другойцы. Тако народилась от того Хама великая сила нечисти басурменовой. И учуяла нечистая татарва, что во едином из царств собрались вкупе все рабы Господни для служения Духу Святому. И, прослышавши про то, великим трусом обуреваемый, спослал Хам языков своих в обитель Христовых рабов на соглядатайство.
Старик закачался вдруг и развёл беспомощно руками.
— Ты сядь, странничек Божий.
— Избави, царевич…
И продолжал возмущённо:
— А и орда великая, яко та саранча, спустилась на обитель Московскую, землю преславную. И бысть в те поры плач и скрежет зубов, и стенания, и туга вселенская. И потече кровь, яко многоводные реки, и яко от мора — повалишися людие от стрел басурменовых.
Бахарь вытер кулаком слёзы и невидящим взглядом своим уставился в подволоку.
— Тебе поём, тебе славим, к тебе припадаем и ныне, и присно, и во веки веков…
— Да ты сказывай, странничек!
— А и устояти ли премерзким противу Господа? А и погасит ли кой, дерзкой, лампад небесный — солнце? Тако и не одолеть басурмену креста Господня! Кликнул великой князь дружины верные, возжёг во храмах свечи из воску ярого и двинулся ратью на рать. Яко исчезает дым — исчезли; яко тает воск от лица огня — тако погибли нечестивые…
— Всё? — разочарованно поджал губы Фёдор.
— А во испытание христианам помиловал Господь коликую невеликую силу татарскую да пожаловал её царством тем Казанскиим сызнов на реке Ра.
— Эвон, выходит, откель ханство Казанское народилось! — просветлённо улыбнулся царевич. — А мне-то и невдомёк!
Бахарь пожевал свою жвачку и, вытянув шею, приятно зажмурился.
— А и ханом-то зря люди Хамов тех величают. И не ханы, а хамы. Неразумны людишки.
Фёдор неожиданно сдвинул брови.
— Неужто и касимовской Симеон, ежели по истине, Хамом зовётся?
— То — Симеон! То — крещёный! Нешто яз про крещёные души реку?
И, перекрестившись:
— В том хамстве Казанскиим примолвила татарва всю силу нечисти лёшей да водяной. И не стало в те поры ни проходу ни проезду крещёным. Сызнов взмолились люди московские Господу Богу. А Бог-то… он, преблагий, нешто попустит?… Бог-то… ему, Отцу, каково во скорбех зрети чад своих прелюбезных? И народил он в те поры могутного и преславного царя и великого князя… И нарекли царя…
— Како нарекли его, странничек?
— Преславным Иоанном Васильевичем.
— Батюшка народился, выходит?
— Батюшка, херувимчик мой, батюшка!
Пальцы Фёдора зашарили под периной и нащупали игрушечную виселицу, содеянную им тайно от Выводкова.
— Сказывай, сказывай, перехожий.
И зло сжал клинышек кудельки, приклеенной к подбородку деревянного мужичка.
— И бысть глас с небеси Иоанну Васильевичу рассеять ту силу поганую и возвеличить царство Московское. Мудр и крепок Божиим благословением батюшка твой, царь и великой князь всея земли крещеныя. И по мудрому разумению сотворил тако: над ратью о тридесяти тыщех конных и пятнадесяти тыщех пеших поставил гетманом Александра Горбатого, князя суздальского. И повёл той гетман рать на гору великую. Егда вышли некрещёные из дубравы — закружили их к горе да в поле и одолели. А суздальский князь умишком был крепок и не восхотел пир пировать победной; но, помолясь изрядно, привязал десять тыщ татар к кольям и перед Казанью, стольным градом, поставил. И висели нечестивые единый день и единую нощь. И ратники гетмановы скакали неослабно перед полоняниками и велиим гласом взывали к тому граду Казани: «Обетовал государь живот и волю даровати полоненным и в граде сидящим, токмо бы отдались под самодержавство русийское».
Фёдор засунул два пальца в нос и с неослабевающим любопытством слушал монотонное шамканье.
Бахарь передохнул, расставил широко ноги и громко высморкался.
— Не опостылел ли тебе, царевич, мой сказ?
— Сказывай, сказывай!
— Тако и взывали ратники, покель достатно было гласа. А татарва о те поры, примечать стал князь суздальской, сбилась всей силушкой совет держать. И, како ехидны подколодные, выползли на стены и метнули в рать христианскую плювию[91] стрел. Мечут стрелы, а сами вопиют шабашом бесовским: «Краше зрети нам полоненных мёртвыми от наших рук, нежели б посекли их кгауры необрезанные!» На словеса сии богомерзкие зело возгневался Горбатой-князь, поскакал ко Иоанну Васильевичу челом бить на тех обидчиков. Лихо в те поры было людишкам ратным, что неослабно, по гетманову велению, перед полоненными дозорили. Коих стрелы минули татарские, порубили тех стрельцы при всей дружине. А сам Иоанн Васильевич над той казнью воеводство держал. «Тако полонянников уберегли?! Тако служите мне?!» В великой туге вопил сии словеса осударь и в кручине разодрал кафтан свой бранный, яко в древлие времена в стране Израилевой раздирали в кручине пророци одёжи свои! «Аль недосуг вам было, нерадивым смердам, зычнее вещать, чтобы устрашился татарский град глаголов ваших?!» — Старик поднял для креста трясущиеся руки. — Помяни, Господи, души усопших раб твоих на поле брани, за веру, царя и Русию живот свой положивых, и сотвори им вечную память.
— Аминь! — проникновенно подкрепил Фёдор.
— Аминь! — качнул головой пробудившийся было Катырев и тотчас же ткнулся измятым лицом в подушку.
— Аминь! — прихлебнул бахарь и продолжал: — И отслужил суздальский князь молебен, а и пошёл к остатней горе. И поскакал с ним Симеон Микулинской, что из тверских княжат. А и вразумил Господь князей проломить стену, что содеяла татарва, да держать дорогу до града Арского[92]. А и не чаяли басурмены зрети рать нашу у града Арского и в трусе великом ринулись в леса дремучие. И взликовали крещёные. И зерна того, и скота того, и ковров, шёлком писанных, и куницы со белкою, да и соболя с росомахою великое множество сдосталось царю преславному. А и бабы татарские со бесенята свои в байраки ушли, лопочут по-своему, волчицами воют, а не идут к кгаурам. Содом с Гоморрою[93]! А пришли к байракам ратники наши, — бабы те ножами булатными бесенят своих похлестали. «Не отдадим кгаурам на посмеяние!»
Бахарь затрясся от неслышного смеха и ухватился за косяк двери.