Владимир Свержин - Личный враг императора
Сейчас, глядя, как, ругаясь себе под нос, возятся с сокровищами саперы корпуса Жюно, я думал о том, сколько добра нажил я за эти несколько месяцев. Граф Монте-Кристо рядом со мной, пожалуй, мог бы считаться бедным студентом. И все это для достижения великой цели, с которой в привычной для меня и Старцев истории Россия сама не справилась. Правда, в своих изысканиях ареопаг посвященных счел оптимальной болевой точкой восстание декабристов, но до восстания еще чертова дюжина лет. Попросту нарабатывать себе известность не получится, даже если я того очень захочу. Слава без действий не приходит, а действия, особенно целенаправленные действия, меняют картину мира порою самым причудливым образом. Вот, к примеру, та же Александра. Ее появление в моей жизни серьезнейшим образом сдвинуло приоритеты. Теперь моя война – это не только война князя Трубецкого против Наполеона, но и моя собственная, куда более сложная. И в этой войне как-то так получается, что и Старцы мне не указ.
Так что будет ли оно, это самое, с позволения сказать, восстание, не факт, совсем не факт. Уж я-то наверняка постараюсь, чтобы его не было. Чтобы души прекрасные порывы действительно были посвящены Отчизне. А пока что, пока что следовало думать, как действовать, не навлекая на свою голову ненужные грозы.
Как ни крути, Чуев был прав. Шатаясь по лесам и кусая французов за всяческие болезненные места, можно не слишком заботиться о сильных мира сего. Но война заканчивается, во всяком случае, война на территории России. Отставку, похоже, мне не желают давать уже просто из чувства внутреннего протеста. И, вероятно, идея вернуть меня в строй, по сути, совершенно бессмысленная, для неведомых мне недругов в Ставке теперь стала воистину наваждением. Интересно, это я уже здесь завистников наработал или до меня почтеннейший мой предок расстарался? Вот, поди ж ты, угадай. А то ведь, как может статься, приеду я, скажем, после войны в столицу, а у меня там, скажем, еще незакрытые дуэли. Мне стреляться, а я и не в курсе. Хотя, впрочем, до стреляться еще дожить надо. А это дело такое. Пуля – она дура, о моей великой миссии ничего не знает и знать не желает.
– Уходят, – тихо проговорил Чуев. – Саперы хорошо потрудились, выполняя приказ.
Конечно, можно было считать, что им повезло, в лесу имелись глубокие ямы, откуда прежде местные жители брали глину. Однако, если вдуматься, это везение имело вполне разумное объяснение. Едва свернув с дороги, саперы наткнулись на группу гревшихся у костра солдат. На тех были мундиры разных полков, но все же выглядели они довольно бодро, и на вертеле над костром жарились две куропатки. Не много на этакое количество ртов, по меркам французских ресторанов, однако же, как ни крути, добрая еда! Они-то и указали саперам на обнаруженные в нескольких сотнях метров от костра ямищах.
Возиться пришлось долго. Возы были загружены сокровищами доверху, а поскольку проезжей дороги к залежам глины местные крестьяне так и не удосужились проложить, то драгоценную поклажу довелось таскать на горбу. Все это время я с легкой завистью смотрел на своих парней, подрядившихся оказать помощь французским камрадам. Кожаные пологи фургонов были положены на дно, сокровища вывалены туда безо всякого разбора. Затем яму забросали мерзлыми комьями земли, поверх навалили разрубленные обломки возов и подожгли, желая скрыть тайник. Теперь же, когда работа была закончена, саперы отправились догонять свою часть, оставив нам заниматься черным копательством. Станешь тут черным при этаком количестве золы и копоти. Но, как говорится, «без труда не вытащишь и рыбку из пруда».
Я повернулся к Чуеву:
– Вот видишь, и стрелять не пришлось.
– И все же я тебя не понимаю, Сергей, – пожал плечами гусар. – То тебя не остановить, то хоть кадило вместо сабли выдавай.
– А что, кадило тоже вещь хорошая. Думаю, тут мы их сейчас немало сыщем вместе с подсвечниками, дарохранительницами и окладами икон. Командуй своим гусарам, пусть подгоняют сани.
В Неманице отряд, сопровождающий секретный груз, прибыл уже за полдень. Старая барская усадьба, относительно неплохо сохранившаяся посреди ужасов войны, служила нашим временным штабом. Высокая ограда отделяла разбитый прошлыми хозяевами парк от леса, но через задние ворота к особняку можно было подъехать прямо из чащи, не привлекая чужих взглядов. Конечно, насколько это вообще реально в небольшом селе. Здесь же меня ждала новость, едва не заставившая мои ноги подкоситься. Гонец, посланный мною в имение, где до поры до времени должна была приходить в себя Александра, вернулся с известием, что барышня в отсутствии.
Спустя всего три дня после моего отъезда она велела причесать себя и объявила, что собирается уезжать. На вопрос «куда?» последовал прямой недвусмысленный ответ: «В имение. Как бы то ни было, у меня еще есть мой дом, моя земля, мои крестьяне. Я не желаю ютиться у добрых людей, как бы добры они ни были». Любые резоны оказались бессмысленными. Александра наотрез отказалась их слушать. А едва старая хозяйка поместья попробовала кричать, настаивать, Александра спросила, является ли она пленницей, и, услышав, что нет, попросила заложить экипаж. Хозяйка лишь всплеснула руками, но перечить дальше не решилась. «А вдруг как голодом решит себя уморить? – оправдывалась она. – Или того пуще, в реку с обрыва бросится?»
Отговорки моей дальней родственницы, взявшейся оберегать девушку как зеницу ока, мне были совершенно неинтересны. Ясно было одно: Александра, а вместе с ней ее паладины исчезли в неизвестном направлении. Хотя если предположить, что она и впрямь собралась возвратиться на пепелище своего имения, то искать ее следовало как раз в этих самых землях. Вот только велик ли был шанс найти? Одно дело сидеть под охраной нескольких иноземцев вдали от почтового тракта, и совсем другое – ехать в этакой компании аккурат посреди движущейся к границе армии. Тут на быструю езду рассчитывать не приходится. Да и вообще мало на что приходится рассчитывать. Сердце мое болезненно сжалось от одного представления о том, что может статься с гордой полькой и ее крошечной свитой.
Я сел на крыльцо, глядя, как радуются гусары, разглядывая захваченные трофеи.
– Ты глянь, какая диковина, – весело улыбаясь, подошел ко мне Чуев. В руке его были довольно крупные золотые часы искусной работы. На корпусе их был изображен грот, в котором виднелось лицо богомолки.
– Часы, – без всякого чувства констатировал я. – Хорошие, должно быть, швейцарские.
– Э, а ты вот так глянь. – Он нажал на едва заметный стерженек в крышке, стена грота отошла в сторону, демонстрируя нижние девяносто богомолки и пристроившегося позади нее кавалера, благодаря часовому механизму совершающего возвратно-поступательные движения. Подполковник сиял весельем, точно вот только что открыл для себя столь пикантное занятие. – А, каково?!
– Подари их мадам Иветт, – буркнул я.
– Сергей Петрович, ты не сбрендил ли?
– Прости, глупость сказал. Прости. Александра пропала. Выехала из убежища в эту сторону. И все, ни слуху ни духу.
– Что, даже и письмеца не оставила?
– Ни письма, ни строчки.
– Как же ж так? Я уже думал, вы помирились, вроде к тому все шло.
– Шло, да не дошло. Видишь ли, судя по всему, она считает себя обесчещенной, да и просто не желает создавать мне собой каких-либо жизненных трудностей.
– Но послушай, если она куда-то выехала, то, стало быть, куда-то направилась? Не по миру же колесить.
Я долгим взглядом поглядел на боевого товарища.
– Сюда она поехала, в имение. Но ты-то его помнишь?
– Да уж как тут забыть? – Алексей Платонович размашисто перекрестился. – Но сам подумай, разбойников сейчас за нами не густо, полки если ее и задержат, то непременно в Ставку доставят. Отправим человека поспрошать по постоялым дворам. Отыщется, не волнуйся.
– Дай бог, если так. А то ведь, может статься, она и видеть меня больше не хочет. Этакий дамский подвиг ради моего же блага. А у меня, между прочим, уже и документ выправлен.
– Какой еще документ?
Я горько усмехнулся.
– Разрешающий проезд в Париж капитана итальянской гвардии Сержа Жюльена Сореля с его невестой шляхетной пани Александрой Комарницкой и сопровождающими их людьми. В Париже врач есть, чудеса творит.
– Погоди, погоди, я не понял, – изумленно уставился на меня Чуев. – Это что ж тут такое получается: мы, стало быть, дальше супостата бить, а ты с девицей в Париж намереваешься?
– Именно так, Алексей Платонович, именно так.
– Вот этого я, друг мой, совсем не понимаю. Конечно, жалко барышню Александру, хоть, что мудрить, за дело пострадала, а все ж по-христиански жалко. Но помилосердствуй, война кругом, сам же говорил, до победы нашей еще без малого полтора года, а ты себя, так получается, на вольные хлеба отпускаешь? Негоже так! Я хоть и не князь, а, слава богу, чести своей дворянской никогда не ронял, а потому вот послушай меня, как человека незапятнанной чести, твоего друга и старшего офицера: всему есть предел! Да, буйства твои, хоть и непотребное это дело, но понять можно было. Да, сребролюбие, и уж верней златолюбие, ты грядущими великими делами оправдывал. Хотя где они – эти великие дела? Но все иное чашу терпения наполняет до края. И малопонятные твои шашни с принцем Богарне, и нынче попустительство. А ну б как мы лихой атакой Бонапарта, а вместе с ним и Жюно взяли?!
