Александр Михайловский - В царствование императора Николая Павловича. Том первый (СИ)
Виктор же, с нетерпением поглядывал на рекомендательное письмо, которое, Перовский дал Кузнецову. Интересно, что это за "Владимир Иванович", с которым его приятель так хотел пообщаться? Потом он еще раз вспомнил разговор Алексея с генералом, и вдруг понял, о ком идет речь.
Елки — палки! Как он мог забыть об этом замечательном человеке, который навсегда вошел в историю русской словесности! А ведь Владимир Иванович Даль был не только составителем "Толкового словаря живого великорусского языка", но и моряком, путешественником и прекрасным врачом. Именно он был в числе тех, кто пытался спасти смертельно раненого Пушкина. Именно ему умирающий поэт подарил свой талисман — золотой перстень с изумрудом. Позднее Даль написал Владимиру Федоровичу Одоевскому: "Перстень Пушкина, который звал он — не знаю почему — талисманом, для меня теперь настоящий талисман. Вам это могу сказать. Вы меня поймете. Как гляну на него, так и пробежит по мне искорка с ног до головы, и хочется приняться за что‑нибудь порядочное". Даль потом пытался вернуть его вдове поэта, но Наталья Николаевна запротестовала: "Нет, Владимир Иванович, пусть это будет вам на память". Сергеев потом видел этот перстень в музее — квартире Пушкина на Мойке.
Но Даль не только врачевал чиновников и петербургских знаменитостей. Владимир Иванович участвовал, как военный врач, в русско — турецкой войне 1828–1829 годов, В Польском походе 1831 года, в неудачном Хивинском походе. За храбрость он был награжден крестом Святого князя Владимира с бантом.
Вот с этим‑то замечательным человеком и врачом хотел познакомиться Алексей Кузнецов. Одоевский, узнав о желании своего гостя, немедленно послал лакея с запиской к адъютанту генерала Перовского.
Потом хозяева и их новые друзья весь вечер сидели в гостиной, беседовали, слушали музыку, словом, в полной мере занимались тем, что замечательный человек и писатель Антуан де Сент — Экзюпери называл "самой большой роскошью на свете".
Пришедшая вскоре из Аничкова дворца Ольга Румянцева быстро подогнала на ручной механической швейной машинке, которую ей передали из будущего, брюки, жилетку и сюртук князя. Теперь Алексей мог выйти на улицу, не рискуя вызвать недоуменные взгляды прохожих, и подозрительные — полицейских.
А утром, вскоре после того, как они снова, все вместе, позавтракали, в дверях гостиной появился лакей, который торжественно объявил, — Ваше Сиятельство, к вам посетитель.
Еще минута, и на пороге появился мужчина средних лет с большой, уже начавшей седеть бородой и серо — голубыми, чуть лукавыми глазами. Он тепло поприветствовал князя и княгиню, галантно поцеловал ручку представленной ему Ольге, после чего стал внимательно смотреть на Виктора и Алексея, будто спрашивая — кому тут из вас я понадобился?
Чтобы не затягивать паузу, Алексей произнес, — Добрый день, Владимир Иванович! Я очень рад вас видеть…
Ни сна, ни отдыха измученной душе…
Было уже два часа ночи, но Император Всероссийский Николай I все еще никак не мог уснуть. Он ворочался на тощем матрасе, брошенном на железную походную кровать, но сон никак не шел. Что‑то тревожило его, но что именно Николай Павлович и сам не мог понять…
Государь не был трусом, и храбрость свою доказал не раз. Это было и 14 декабря, когда он лично отправился на Сенатскую площадь к взбунтовавшимся полкам, и во время "холерного бунта" в Петербурге, когда он не побоялся один выйти навстречу обезумевшей и жаждущей крови толпе. Не дрогнул он и перед лицом огненной стихии, во время пожара в Зимнем дворце, когда он вместе с солдатами и пожарными был в самом центре огненного пекла.
Но сейчас Николаю было не по себе. Он страшился чего‑то, чему даже было не найти названия. Это ЧТО — ТО не имело ни форм, ни очертаний, но тревожило душу монарха. И причин этой тревоги император тоже не мог понять.
Николай Павлович был человеком глубоко верующим. Но он так же верил в предчувствия, и знал, что в трудные минуты жизни они не раз помогали ему принять правильные решения.
Слава Богу, в Империи, как внешние, так и внутренние дела не вызывали поводов для тревоги. Правда, на Кавказе шла война, которую Николай получил "по наследству" от своего старшего брата Александра. На юге тоже было неспокойно. На казачьи станицы и селения совершали набеги разбойники из Хивы и Бухары. Они жгли дома и уводили людей в рабство. Оренбургский военный губернатор Василий Алексеевич Перовский попытался сделать им укорот, но поход, к сожалению, закончился неудачей, и понеся большие потери от холода и болезней войско вернулось назад в Оренбург.
— Кстати, — подумал Николай, — надо будет еще раз переговорить с Василием Алексеевичем, подумать, что можно сделать еще для безопасности наших южных рубежей. Он вчера сказал мне, что нуждается в отдыхе, и отпросился на несколько дней отъехать в имение своего знакомого под Петербургом. Вернется — обязательно с ним поговорю. Это верный человек, именно он был рядом со мной 14 декабря 1825 года на Сенатской площади.
Польское восстание 1830 года изрядно попортило крови Государю. — Это все мой братец, Константин постарался, — с горечью подумал Николай, — его заигрывания с поляками до добра не довели. Пришлось ему чуть ли не в нижнем белье бежать из Варшавы, а мне вводить в эту проклятую Польшу без малого 180 тысячное войско. Молодец, Дибич, навел в этой Польше порядок. Но, чувствую, что это не последний мятеж. Не знаю, что и делать с этой обезумевшей шляхтой — ведь она требует, чтобы Польшу сделали независимой, и дали ей границы 1772 года. А вот не дождутся! — Государь машинально сложил пальцы рук в кукиши.
— Только что мне с ней делать‑то, с этой Польшей? Выселить всех поляков в Сибирь? Или истребить их, как истребляют британцы краснокожих в своих заокеанских колониях. Говорят, что они даже платят своим колонистам деньги за головы убитых ими индейцев. Причем, независимо от того, кем были эти индейцы — воинами, женщинами, или детишками.
— Нет, — подумал Николай, — мои подданные так поступать не могут. Да и поляки эти, они ведь тоже разные бывают…
Вон, взять, к примеру, генерала Гауке… Ведь в свое время сражался против нас вместе с Костюшко, до последнего защищал в 1813 году от русских войск крепость Замостье. А потом стал генералом Царства Польского. В ноябре 1830 года он отказался присоединиться к мятежникам, за что был зверски растерзан ими.
Или взять полковника кавалергардов Петра Петровича Ланского. Ведь род их тоже идет из Польши. И что, все Ланские служат России исправно, как и положено подданным русского царя. Кстати, вчера на разводе в Кавалергардском полку Петр Петрович был рядом со мной, и, как мне показалось, хотел что‑то важное сказать. И глаза у него были такие… Словно знает ЧТО — ТО, другим неведомое. Опять это проклятое ЧТО — ТО!
Император Всероссийский заворочался на своей узкой кровати. Она жалобно заскрипела под его мощными телесами. Хотя по всей Руси и ходили слухи о железном здоровье царя, но сорока четырехлетний Николай Павлович знал, что это далеко не так. У него уже начались приливы крови к голове, головокружения, подагра, спровоцированная постоянным ношением узких форменных сапог, донимала Государя все чаще и чаще.
— Может быть, нездоровье и является причиной моей сегодняшней бессонницы? — подумал он. — А вот к врачам я не побегу. Не дождутся. Попробую сам как‑нибудь разобраться со своими хворями.
— Но вот Государыню показать бы хорошим медикам не помешало бы, — подумал император, — ведь она, бедная, стала часто жаловаться на боли в сердце и на одышку. Да и по женским делам у нее не все благополучно. Ведь моя супруга родила мне десять детей. Трое из них, правда, умерли еще во младенчестве. После рождения в 1832 году сына Михаила врачи предупредили меня, что следующие роды могут стать смертельными для императрицы. И после этого она перестала выполнять супружеские обязанности.
Николай покраснел — он вспомнил о том, как государыня, жалея его, еще сильного и не старого мужчину, разрешила ему иметь "амуры" на стороне.
— Милая моя, — подумал о своей супруге Император, — как ей трудно знать об этих моих "васильковых дурачествах", и делать вид, что ничего особенного не происходит. Надо будет сделать ей какой‑нибудь подарок к ее именинам.
Николай вспомнил, как Александра Федоровна радовалась, словно девочка, когда разглядывали чудесные вещички, преподнесенные ей тот женщиной, которую он увидел впервые вчера в Аничковом дворце. Ее знали Ольгой Валерьевной Румянцевой. — Уж не родственница ли она графу Сергею Петровичу Румянцеву — недавно умершему сенатору. Император вспомнил, что Сергей Петрович не был женат, но у него было несколько внебрачных детей. Гм… Все может быть. Тем более, что, по словам этой дамы, она приехала из‑за границы, а граф в свое время был дипломатом, и долгое время жил в Пруссии, Англии и Франции. Надо будет предложить Александру Христофоровичу Бенкендорфу навести о ней справки.
