Лев Вершинин - Первый год Республики
– Тебе с кременчугцами встать тут, – небрежно указал генерал в сторону шляха, отчетливо видного за испепеленными пятнами еврейской слободки. – Окопайся, на совесть только, чтоб без нужды потерь не иметь. Ну да не тебя учить. Времени – час. Нет, – расщедрился, прикинув, – два. Ясно?
– Так точно!
– Полагаю, пойдет на город гетьман тем же шляхом, каким отступал. Уязвимее места в обороне не найти, – добавил Бестужев. – Так что сюда, всего скорее, и сухиновцев пошлет. Выдержишь со своими?
– Постараюсь, Мишель! – меж ресниц Щепиллы сверкнули искры.
– Отменно. Теперь не мешало бы и откушать, господа. Уже отворачиваясь от собора, Бестужев не удержался и еще раз медленно и истово перекрестился. Над площадью, надсадно вопя, металось растревоженное воронье.
* * *И еще одну, третью по счету, ночь, так и не поев толком, не сомкнул глаз. После слов попика, хоть и несвязных, подкатило к сердцу. Велел вести пленных. В штабную квартиру заводили гайдамаков по одному; коротко расспрашивал; выслушав, нетерпеливо отметал хамов взмахом перчатки.
Первый взмах Ипполит встретил без понимания, замялся. Пришлось сказать внятно, без экивоков. Младший Муравьев побледнел: «Ты шутишь, Мишель?» Посмотрев в глаза командующего, понял: не до шуток. Вскинулся, выбежал. Пришлось звать адъютанта, тот – Щепиллу; тезка выслушал без истерик, послал к Туган-бею за джигитами.
Те не замедлили явиться. Всю ночь без отдыха вытаскивали мужиков из толпы, вели к генералу, после – выволакивали обратно и здесь же, у крыльца, надсадно хэкая, рубили – с оттяжкой, почитай, наполы.
Ничего интересного не дал допрос. Хамы, как на подбор, были истинными хамами: косноязычны, перепуганы, готовы на все, чтобы только жизнь свою жалкую сохранить; редкие от двери сразу же в ноги не кидались. Но и прекратить все, приказать не вести более – не сумел; впервые так остро ощутил себя хозяином жизней человеческих – не в бою! совсем иначе! – да и ненависть жгла, стоило лишь припомнить безнадежное крестное знамение катеринославского батюшки.
Уж посветлело в окне, и татары по второму разу поменялись, когда, крепко ударив в дверь, вернулся Ипполит. Бледный до-желта, с враз осунувшимся лицом. Не сдерживаясь, не присев, выкрикнул:
– Мишель! Богом молю, Богом… что ж делаешь? Выйди погляди: в капусту люди нарублены! ты же здесь, как некий Писистрат!.. как Ирод!.. Батый с татарвой своею!
Сорвался на сип петушиный, поперхнулся, смолк.
– Сядь!
Бестужев сдержался. Не вспылил, не указал на дверь. Это же Ипполит, Ипполитушка, мечтатель хрустальный… ищет, милый дружок, красоты в войне…
– Сядь, говорю! Заладил, загомонил: Писистрат! Батый! Ирод! Суворова, чай, в Ироды не произведешь – а не он ли Емелькиных воров вниз по Волге на релях[10] пускал?
– Опомнись, Мишель! Мужик, тут рубанный, не виновен, что таков есть… не мы ль ему вольность сулили? не мы ли за него, за мужика, кровь пролить встали?
– Кровь?!
Бестужев не выдержал-таки, вскочил, метнулся было к Ипполиту; вновь сел, заметив в дверях скуластую рожу.
– Да, за него! Но не в том беда, что глуп мужик; в том беда, друг ты мой, что не видит он воли своей, не знает пути… Думай: ежели лошадь лечить взялись, а она, дура, коновала лягает – чем ее взять? Бить должно, пока не смирится! – не так?
Уловил в юных глазах смятение; наклонился, уперев кулаки в стол, ловя бешеным взглядом взгляд Ипполита, не отпуская, не давая отвести зрачки.
– Сие – гверилья! Гве-ри-лья!! И – только так. Вспомни: кто Риегу супостату предал? не мужик ли, хоть и гишпанский?.. кто карбонариев живьем в Неаполе варил? – не мужик ли? С кем воюем? Скопище! Сущее стадо! Ваньку Сухинова не забыл, чай? Он ли мужичкам своим разлюбезным отцом не был? Кто, как не он, брата твоего на коленях молил оружье им раздать? Мужик за землю свою горою встанет! – так не он ли, не Сухинов говорил? И где ж ныне Ванька?
Будто громом ударило Ипполита; зрачки поползли вверх, под веки – вот-вот чувств лишится. Ништо! Так его, пусть привыкает; пора уж и взрослеть!
– Белую Церковь помнишь ли? Иль напомнить?! Изволь: в огонь швыряли, в огонь… слышишь?! – кто по-господски одет – в огонь; у кого руки чисты – в огонь! Всех, Ипполит… кого ж миловать?
– Не надо… не надо, Мишель… – уже со слезами.
– Надо! – как гвоздь вбил.
И отлегло. Шумно выдохнув, упал в кресло; указал на другое, ближнее.
– Сядь, мон шер. Понимаю, тяжко. А мне, мне – скажи! – легко ли? Знаешь ли, как иначе? Подскажи!
Всхлипнул младший Муравьев; не по-взрослому откровенные, крупные слезы мелькнули искорками на щеках, отразив огонь свечи. Странно: не полегчало на душе; сломал мальчишку, а себя вроде не убедил. Поднялся, прошел к двери, махнул вскинувшемуся было татарину: погоди!
Огонек метнулся в шандале, тронутый сквозняком. Бестужев судорожно скинул ментик, отшвырнул не глядя; дернул ворот сорочки, с треском разорвав тонкий батист. Провел ладонью по щекам. Господи, как же зарос…
Лишь сейчас, впервые за трое суток, вспомнил о туалете. Куаферов нет, зато Прошка с бритвою наготове. Распорядиться ли? Позже, позже…
Всхлипы стихли; Ипполит расправил плечи, прерывисто вздохнул. Широко раскрытые голубые глаза вдруг сузились, блеснули одичало, словно у зверя затравленного.
– Ваше превос… Мишель, друг мой… не могу спорить, не умею; Мишель! – не нужно, молю… хочешь? – изволь! – на колени встану…
– Ах, Ипполит! – с невыразимой тоской уронил Бестужев, явственно отказывая в дальнейшем разговоре. Но тем лишь раззадорил юнца: ярче выступили на первобритом лице ямочки, и пушистые ресницы взметнулись, приоткрыв горькие упрекающие глаза.
– До конца с тобою пойду, Мишель, и чашу заедино выпью до дна, стойно Бруту! И потому – вновь молю: не нужно…
Генерал внезапно обмяк, став словно бы на полвека старше себя самого; ссутулившись, тяжело осел в кресле, потер подбородок, скорбно качнул головой.
– Ах, Ипполит… – повторил горестно. – Что ж тебе ответить могу? Искренность ценю. Однако же прошу немедля отбыть в Винницу, к Сергей Иванычу… Не смогу с тобою рядом воевать.
И стало вдруг тихо. Так тихо, что и шаги часового за окном слышны; да что там! – и потрескивание пламени свечного.
– С фронта гоните? – беспомощно.
– Отнюдь. Но и на фронте вам, поручик, с такими мыслями не место…
– Позвольте откланяться?
– Извольте, поручик Муравьев!
Когда дверь, тихо скрипнув, притворилась, выпустив Ипполита, Бестужев скривился, как от зубной боли; сжал кулаки. Что ж, так! никак иначе… а все же сунувшемуся минуту спустя татарину вновь отмахнул рукой: погоди!
Под утро наконец захотелось есть, резко, налетом – вспомнило тело, что вот уж четвертый день и пятую ночь кряду обходилось разве лишь сухариком да глотком из фляги навскидку. Радостный адъютант захлопотал, забегал; лично, ординарцам не доверяя, внес на подносе хохлацкие разносолы: холодная свинина с хреном и укропом моченым, сало, приправленное чесноком, да полдесятка огурчиков малосольных, в рассольной слизи и мелких соблазнительных пупырышках. И – хотелось вроде бы! – а не пошло; совсем немного подъел, скорей даже перехватил, чтобы забить нудьгу в нутре. Запил глотком мадеры. Велел ввести для допроса гайдамаку, невольно сбереженного вспышкою Ипполитовой от сабли татарина. Заране почти решил: подарю жизнь. Однако никак не ждал, что будут у хлопа такие глаза – добрые, синие-синие, почти укрытые сивыми бровями. И борода с изрядной сединой, нечесаная, однако и не диковидная. С лукавинкой глядит, словно бы, смертей наглядевшись, забыл о страхе.
Пока стучали по коридору сапоги татарские, пока шуршало за дверью, накинул ментик. Запустив ладонь под ворот, потер без жалости грудь слева: часто в последнее время покалывало, словно в сердце оседала вся боль, вся усталость телесная. Что ж, иного и ждать не стоит; одного хочется: если все же победа суждена, так дождаться… хоть одним глазком увидеть, а после можно и на погост, пускай без салютов; впрочем, пустое!..
Вот он, гайдамака, в дверях. Смотрит без боязни.
– Спал ли?
Спросил и сам упрекнул себя: зачем? – невольной издевкой прозвучал вопрос. Пленный, однако, словно и не заметил.
– Ни. Як спаты, колы загыбель пидийшла? Ось, бачу, и вы, паночку, очи нэ зимкнулы…
Как понять? – дерзость ли, простодушие ли?
– Смело говоришь, казак. Присаживайся. Да говори, что знаешь…
– Алэ ж про що? – словно бы ожидал приглашения пленный; опустился скоренько в кресло, давеча Ипполитово, умостился, словно навечно, как только хохлы и умеют: руки на коленях, плечи – к спинке, голова чуть внаклон. – Що видаю, скрывать! нэ стану… навищо?[11]
Ночью, взятый в стычке, не успел гайдамака сорвать шевроны; они и выдали. Первой Мужицкой бригады второго Риегиного полка урядник. Захвачен, как доложили, трудно – дрался, словно черт, положил двоих ахтырцев едва ль не намертво. Считай, первый «сухиновец» среди пленных под Катеринославом; это его и отставило в конец очереди, это и спасло в конце концов от татарской сабли.
