Георгий Зотов - Москау
— (С удивлением.) Брюнетов совсем не осталось, высокочтимый Онода-сан?
— Почему же, их достаточно. Но чаще всего они носят парики либо бреются налысо. Если вышел на улицу с природной шевелюрой, значит, ты шварцкопф, «черноголовый» — так здесь на жаргоне называют противников режима. Я упоминал, что Руссланд — весьма специфическая местность. Впитывает любую иностранную муть, как губка. И в той же степени сопротивляется пришельцам из-за границы. Партизанское движение не слабеет все годы существования рейхскомиссариата Москау. Целые области на Урале, под Петербургом, возле Екатеринодара контролируют партизаны, а в лес давным-давно не съездишь на пикник. И в самой столице действует подполье. Два месяца назад посреди бела дня на улице убили обер-коменданта города, группенфюрера фон Травинского.
— (Вновь кашель.) Сумасбродство. Бессмысленный фанатизм.
— (Снисходительно.) Нет, всего лишь местные традиции. Знаете, у руссландцев масса привычек, доставшихся им от монголов. Взяточничество, восточная нега, почтение к начальству, принятие на работу сородичей. И при всей схожести — они два века подряд сопротивлялись монгольскому владычеству, устраивали бесконечные восстания — пока в Золотой Орде не плюнули и не оставили их в покое. Связь руссландцев с немцами куда глубже, чем вы думаете. Ими правили кайзерины немецкой крови — Катарина Первая и Катарина Вторая — лучшая королева в истории Руссланда. Каждый кайзер, начиная с Петера Первого, женился на немецкой принцессе. Первая династия руссландских кайзеров — Рюриковичи, из датских князей. Потом были монголы. Далее — немцы. После прихода большевиков — семиты. Затем — грузины. Опять немцы. По сути, здесь всегда правит иноземная власть — и всегда будут те, кто ее ненавидит. И власти Руссланда, и шварцкопфы так увлеклись, что не замечают: вермахт ушёл, а они воюют сами с собой…
— (С подобострастием.) Моя благодарность, Онода-сан. Очень познавательно.
— О, не стоит, Итиро-сан. Жаль, что вас заждалась Аматэрасу и не будет времени прочувствовать Руссланд. Я работаю здесь уже десять лет, насмотрелся всякого. Даже в Урадзиосутоку и Хабаросито, благоденствующих под скипетром микадо, где местным жителям поменяли имена на японские, они всё равно пьют самогон вместо сакэ.
— (С дрожью в голосе.) Чудовищно…
— Это я вам ещё всего не поведал, мой приятный гость. Нет желающих учить иероглифы. Кимоно и гэта носят только женщины. Опрятные садики из камней никто не разбивает — предпочитают огороды, чтобы растить там вульгарные огурцы. Прижились лишь якитори да автомобили с правым рулём — вот за них в Урадзиосутоку готовы грудью стоять. Я всецело разделяю установку великого микадо — для главенства нашей империи в мире необходимы природные ресурсы. Однако в такие моменты мне кажется, что лучше бы наши приобретения ограничились второй половиной острова Карафуто.
— Я всецело разделяю ваше мнение, любезный Онода-сан.
— (Шелест купюр.) Мы заговорились, уважаемый Итиро-сан. Берите рейхсмарки. Адрес я вам тоже напишу. В первом же киоске купите дозиметр и кислородную маску. Гонконгское оборудование при вас? Отлично. Будьте осторожнее, это нужно применять наверняка.
— (С беспокойством.) Простите, но не могли бы вы выдать мне пистолет?
— Незачем, Итиро-сан. Стрелять в него ни в коем случае нельзя…
Глава 3
Храм Одина
Машину пришлось оставить на дальней стоянке. У меня спецпропуск, но ничего не поделаешь — автомобили ставить у стен нельзя, комендатура упивается паранойей, везде грезятся новые теракты. Получаю талончик из жёсткого картона, иду через турникет — в будке со шлагбаумом сидит тучный пожилой очкарик в коричневой форме с нашивками обер-ефрейтора. Чуть высунув язык, изучает свежий выпуск «Фёлькишер Беобахтер» — с глянцевыми иллюстрациями полуголых девиц. Кризис, что поделаешь. Партийной прессе пришлось перейти на формат таблоида, чтобы выжить в жёстких условиях рынка. Я стучу в стекло будки. Мы знакомы не первый год.
— Хайлюшки, — фамильярно бурчит он мне, перелистывая страницу.
— Хайлюшки, — отвечаю я ему, приветливо махнув.
Арийская улица, протянувшаяся от Берлинского вокзала к рейхстагу, изучена мной вдоль и поперёк, — я могу пройти её с закрытыми глазами. У тротуаров, огороженные столбиками, навечно замерли скелеты танков — напоминание об уличных боях Двадцатилетней Войны. Штук пять обугленных «тигров» сгрудились напротив сквера Героев Люфтваффе, как стадо слонов с поникшими хоботами. Офисы из стекла и бетона соприкасаются с гнилью разбитых бомбами домов. По слухам, во времена большевиков здесь стоял памятник Пушкину. Пушкина давно демонтировали — как со сквера, так и из школьной программы: он же негр. Министерство народного просвещения и пропаганды вообще здорово постаралось. Запретили исполнять произведения Чайковского — композитор подозревался в гомосексуализме, сняли с показа «Свинарку и пастуха» — чабана играл семит. В центре сквера — огромные чёрные дыры с оплавленными краями, это пепелища. По выходным на Арийской горами сжигают запрещённые книги — те, что конфисковывают у шварцкопфов, как когда-то на Опернплац в Берлине. Корчась в огне, сгорают Герберт Уэллс, Владимир Маяковский, Ярослав Гашек. Когда я был юным активистом фюрерюгенда, принёс сюда и бросил в книжный костер «Трех мушкетёров» из школьной библиотеки — этот томик прятала уборщица. Но Дюма — не ариец, писатель с негритянской кровью. Вы знаете, с каким треском горит бумага? Будто рвётся сердце.
На месте Пушкина установили памятник Ницше.
Поначалу его путали с Горьким (тоже запрещённый писатель) — спасибо густым усам. Фюрер обожал книгу «Так говорил Заратустра», но ему не были ведомы слова Ницше: «Германия великая нация лишь потому, что в жилах её народа течет столь много польской крови». Впрочем, это домыслы троллей из сети Сёгунэ, а они чего только не напишут.
Государственные здания на Арийской — унылое зрелище. Большинство копируют мрачные комплексы в Берлине. Пожалуйста, аппарат Министерства народного просвещения и пропаганды Москау — полностью в формате экс-ведомства доктора Геббельса. Серые колонны и цветная мозаика: белозубая арийская молодёжь рукоплещет национал-социализму. Обжигающий ветер треплет флаги рейхскомиссариата, алые знамёна с чёрным орлом, зажавшим в когтях дубовый венок. Без свастики — значки с её символом остались только у торговцев сувенирами на Вагнерке, пешеходной зоне имени композитора Рихарда Вагнера. Die Hakenkreuzflagge[8] отменён после Двадцатилетней Войны: фюрер почитаем, но не все рейхскомиссариаты довольны его наследием. Особенно те, где не стихают восстания «лесных братьев». Неподалёку обветшавший офис Трудового фронта. Когда-то эту организацию профсоюзов возглавлял Роберт Лей. Рейхсляйтера убили партизаны, в 1968 году, во время его поездки в Киев, — подослали почтового голубя с мини-гранатой.
Жуткий скрежет тормозов. Совсем рядом.
— Эй, куда ты смотришь, твою мать? Ой… жрец… простите, пожалуйста.
Уставившись на окна в здании Трудового фронта, я нечаянно вступил на проезжую часть и едва не попал под колеса зелёной «мазды». Забавное у машины имя — всегда хочется переконвертировать в мат, заменив пару букв, — ну, как в слове «холуй». Машины в Москау в большинстве своем японские, а «мерседес», «опель» и «фольксваген» используются только для представительских нужд — их больше невыгодно производить. Даже автобусы у нас — и те «мицубиси». Про велосипеды из Токио я вообще молчу.
— Ничего, аллес ин орднунг,[9] — благодушно улыбаюсь я водителю.
Блин, и ведь сам не заметил, как сорвалось. Германизмы мы употребляем автоматически. Уже никто не скажет «паспорт», пробубнит — «аусвайс». Руссландцы нутром впитывают иностранные слова, я — не исключение. Хотя думаю на местном языке.
Вытираю лоб. Солнце просто жарит.
Жрецам Одина приходится нелегко. На жертвоприношение надо приходить в форменной одежде: кольчуга, меховые сапоги, на плечах волчья шкура, на поясе — ритуальный меч в пять килограммов, это вам не хухры-мухры. Убыстрить шаг не получится, но я и так почти у цели. Миную суши-пивнушку «Хачи», что в переводе значит «палочки». Всё-всё, ступаю на порог храма Одина. Откровенно говоря, от места работы я не в восторге. Чересчур громоздкое здание, в форме средневековой пещеры, с центральным гротом и ответвлениями-туннелями. Хотя и комфортное — внутри бьёт горячий ключ: очень удобно отмывать от крови мечи. У входа скульптурная композиция — бог Тюр вкладывает руку в пасть волку, чудовищному Фенриру. В 1947 году древнегерманская мифология была объявлена главной религией Третьего рейха: согласно завещанию рейхсфюрера Гиммлера.[10] Церкви и соборы, разумеется, не тронули, — верующим дозволено молиться, если захотят. Однако что сейчас обеспечивает популярность? Правильно — РЕКЛАМА. На раскрутку новых идей были брошены миллиарды рейхсмарок, телевидение, радио, ведущие актёры кино, включая тогдашнюю звезду Марику Рёкк и публично покаявшуюся Марлен Дитрих. Это принесло плоды — всего через десять лет половина рейха отринула прежнюю веру и понесла дары на алтари богов Великогермании. Сенсация? Нет. История человечества показывает, что люди чрезвычайно легко отказываются от религиозных убеждений — надо просто грамотно организовать рекламные акции. Христианство навязло в зубах за две тысячи лет, а новая версия старой религии («ремейк», как говорят в Калифорнийской Республике) пришлась кстати. Апокалипсис с четырьмя всадниками — нудная скукота, поглощение солнца волком Фенриром — свежо и оригинально. Почему религия не должна быть прикольной?
