Андрей Колганов - Жернова истории
Впрочем, некий ответ память, хранившая немало текстов про попаданцев, все же подсказала: надо, используя послезнание, заинтриговать решающих персонажей своим умением точно прогнозировать события. Однако для начала надо бы найти способ довести эти свои предсказания до нужных лиц. Ну что же, займусь сперва ревизией собственной памяти: что же я такое помню, чтобы предсказывать здешнее будущее, не залезая в Интернет и не пользуясь компьютером? А потом подумаю – до кого и как эту информацию доносить.
Надо держать себя в руках – несколько раз глубоко и замедленно вздохнуть, успокаивая сердцебиение… Полегчало. И вот в этот момент наконец меня посетила мысль о завтраке. К счастью, память реципиента и тут услужливо проснулась. Поэтому безо всяких сомнений беру с табурета вещи и одеваюсь – теперь на мне светлые летние брюки, голубоватая рубашка в чуть более темную полосочку, парусиновые туфли на босу ногу. Одевшись, не без некоторой неуверенности, но в конце концов безошибочно нахожу дорогу в ванную, чтобы умыться над раковиной холодной водичкой из затейливой формы латунного краника.
Теперь надо зубы как-то почистить. Две деревянные зубные щетки с натуральной щетиной обнаружились тут же, на полочке над раковиной, в обычном граненом стакане. Память Осецкого даже ненавязчиво подсказала, которая из них – моя. Зубная паста… Так нету тут зубной пасты – не те времена. Вон на полочке стоит металлическая коробочка с откидной крышкой, а в ней, как и ожидалось, обнаруживается зубной порошок. Ну что же, вспомним раннее детство… Рука моя автоматически тянется к зубной щетке, покрытой темным лаком и с почти стершимися тиснеными золотом буквами. С посещением прочих удобств проблем и вовсе не возникло – ватерклозет как ватерклозет, с чугунным смывным бачком чуть ли не под потолком и с белой фаянсовой ручкой на металлической цепочке. Правда, вместо привычной туалетной бумаги – газетка. Ну и что, и такое мы тоже в детстве проходили.
А побриться-то как? Память реципиента повела меня обратно в комнату, где на одной из полок в шкафу я обнаружил никелированную чашечку на никелированном же подносике, где лежал помазок. Рядом стоял флакон одеколона «Северный» (сохранивший свое «старорежимное» оформление) и виднелся продолговатый футляр из коричневой кожи, в котором покоилась опасная бритва. Solingen – удостоверился я при более близком осмотре. «Да, зрение у меня тут вполне на уровне – никакие очки теперь не нужны», – отмечаю мимоходом.
Вернувшись в ванную, взбил в чашечке мыльную пену и не без некоторой робости приступил к бритью. Романы про попаданцев не раз пугали перспективой оказаться в прошлом без привычных бритвенных принадлежностей и описывали муки пользования опасной бритвой. Я относился к этим страшилкам несколько скептически, хотя мой практический опыт применения опасной бритвы уходил к подростковым временам, был однократным, и с тех пор я с подобным инструментом дела не имел. Но страхи и в самом деле оказались преувеличены. Некоторое напряжение, конечно, испытывал, брился с преувеличенной осторожностью – и все-таки пару-тройку раз царапнул кожу, однако почти незаметно.
Смыв остатки мыльной пены, я протер лицо одеколоном и прошел на кухню. На столе у стены уже гудел один из двух примусов, и перед ним хлопотала простоволосая седоватая старушка в темной юбке до пят и вязаной кофте. «Игнатьевна… – опять всплыло откуда-то из глубины сознания. – Евгения Игнатьевна Вострикова, вдова часовых дел мастера, моя квартирная хозяйка и единственная обитательница этой квартирки, помимо меня. – Через мгновение сознание реципиента снабдило меня и дополнительной информацией: – В годы Гражданской войны ее, как водится, уплотнили, но недавно прежние жильцы съехали, и чтобы опять не подвергаться принудительному уплотнению бог его знает какими еще жильцами, предпочла сдать одну из двух комнат советскому служащему. Мне то есть».
– Доброе утро, Игнатьевна! – бросил я небрежно. Хотя волновался при этом не на шутку – черт его знает, как они на самом деле-то с реципиентом здоровались?
Она обернулась. Сморщенное, но аккуратное, не лишенное следов былой приятности лицо. Серые, еще не поблекшие глаза, жиденькая коса, закрученная узлом на затылке.
– А, проснулся, соколик, – довольно звонким голосом откликнулась она. – У меня тут как раз чаек поспевает.
– Заварка с меня, – неожиданно для себя самого как-то машинально отреагировал я. Да-а, как вовремя мой, хм, реципиент стал прорезаться.
Присели на кухне, вместе похлебали чайку. Заварку притаскиваю из своей комнаты, безошибочно цапнув с круглого стола емкость из узорчатого темно-синего стекла с завинчивающейся металлической крышкой, а чайная колбаса и кусок каравая серого хлеба в чистой полотняной тряпице нашлись на кухне в шкафчике под окном. И к тому и к другому меня привела то ли вновь память реципиента, то ли собственная интуиция.
После чаепития явственно ощущалась потребность хотя бы на время освободить голову от нервно теснящихся там беспорядочных мыслей, для чего неплохим средством было бы просто пройтись по улице. Кстати, а что у нас на улице? На улице было хмурое серое небо, но в облаках попадались разрывы, из которых время от времени падали на московские улицы лучи еще довольно теплого (сентябрьского?) солнца. Распахнув окно, я постарался уловить, насколько сегодня тепло. Да, вроде не холодно, и все же в одной рубашке зябковато будет.
Распахнув дверцы шифоньера, я стал изучать свой гардероб. Смотри-ка, довольно прилично. Ни тебе гимнастерок с галифе, ни тебе френча какого-нибудь – а ведь так сегодня, в 1923 году, ходит немалое число ответственных работников (уж фотографий-то соответствующих я в свое время повидал немало). Висят костюмы – аж целых две штуки. «Английские» – услужливо подсказала память, причем это слово каким-то образом дало мне понять, что они не только в Англии сшиты, но и привезены мною (во сказанул – мною!) из Англии. Кроме них, висит вполне узнаваемый твидовый пиджак, а рядом – пиджачок попроще. И рубашек несколько штук.
А на полочках у нас что? А тут у нас нижние рубашки, трусы, напоминающие семейные, только подлиннее, носки и какая-то сбруя. Переплетение широких резинок, блестящие зажимы… Подтяжки, что ли? Коротковато вообще-то для подтяжек. И тут я не сразу, не мгновенно, но все же сообразил: эта ерунда как раз для носков и предназначена. Ага, подтяжки – застегиваются под коленом, и к ним цепляют носки, которые в это время еще не имеют вшитых эластичных резиновых нитей и потому держатся на подтяжках. Да, и тут я – точнее, мой реципиент – вываливаюсь из общего ряда. Большинство (за исключением всяких «бывших», буржуазных спецов, богемы и т. п.) в сапогах ходит и им хватает портянок. Но для ответработника Наркомвнешторга это как раз нормально – нам по заграницам ездить приходится, потому и одежка соответствующая.
С грехом пополам натянул все, что положено: подтяжки для носков, сами носки, рубашку, костюм… Галстук повязывать не стал – моя собственная память подсказывала, что против галстуков нынче сильное предубеждение как против буржуазного элемента одежды. Ботинки надел – вполне еще крепкие, несильно поношенные ботинки – тоже «оттуда», видать, приехали, хотя – подсказывает реципиент – и здесь теперь можно купить вполне приличные, контрабандные, из Польши (правда, из-под полы и очень дорого). НЭП, понимаешь.
Вот, кстати, о НЭПе. А с дензнаками у меня как? Пройдясь по карманам, обнаружил кошелек и портмоне. В кошельке у меня лежала довольно толстая пачка денег. В глаза бросились прежде всего купюры 1923 года выпуска – от рубля до двухсот пятидесяти рублей (сотенных и двухсотпятидесятирублевок было больше всего). Я аккуратно разложил содержимое кошелька на столе.
Оформление красивое, даже вычурное, но краски немного мрачноваты. А что это тут за текст с обратной стороны в рамке, пышно оформленной всякими виньетками и завитушками? «Один рубль 1923 года равен одному миллиону рублей дензнаками, изъятыми из обращения, или ста рублям дензнаками 1922 года. Прием по сему расчету обязателен для всех». Так, выходит, я – миллионер? Или даже миллиардер! Если считать в дензнаках, изъятых из обращения…
А это у нас что? Тоже 1923 года денежки, но уже по тысяче и по пятьсот рубликов, и даже одна пятитысячная есть! Оформлены так же, как и их более мелкие собратья, только расцветка немного поярче, и на обороте текст более лаконичный. Меленько так напечатано: «Денежные знаки 1923 года обязательны к приему для всех согласно расчету, установленному в отношении денежных знаков прежних образцов декретом от 24 октября 1922 года».
Теперь в портмоне заглянем, может, и там что найдется? А в портмоне у нас лежат две скучные черно-белые бумажки (и только розетка с надписью «РСФСР» раскрашена чуток повеселее) с надписью «один червонец», одна – «три червонца», и одна – «пять червонцев». Обратная сторона – чистая. Год выпуска – 1922-й. Так-так-так. Это я, значит, попал в разгар денежной реформы. Параллельно ходят совзнак и червонец, и курс обмена одного на другой прыгает, равно как прыгают (точнее, растут) и цены. Жизнь мне предстоит веселая, однако. Тем более, вспомнилось мне (или то опять подсказала память реципиента?), что зарплату нам исчисляют в «золотом рубле», примерно соответствующем одной десятой червонца, а выдают – быстро обесценивающимися совзнаками. В конце августа за червонец где-то две тысячи с гаком совзнаками давали, то есть «червонный рублик» стоил рублей двести с хвостиком. А ведь еще в начале августа червонец шел за тысячу четыреста рублей! Вот и крутись.
