Алексей Махров - Корона для «попаданца». Наш человек на троне Российской Империи
Вот же ёшкин кот! А французский – это я откуда знаю? Ну, английский (точнее, американский) я, положим, знаю недурно, хотя боже меня упаси заговорить на этом подозрительном наречии здесь. Вот бы профессор Хиггинс офонарел, если б услышал bananas или fuck off. Немецкий я знаю в объеме «Восточного фронта», то есть «хэнде хох!», «ком цу мир» и еще несколько столь же емких слов и выражений. Но французского я не знаю совсем! Абсолютно! Я же его никогда не учил! Я ж совсем другое учил, например: период полураспада урана составляет… интересно, а сколько он составляет? Зато вот уж что помню, так это точно: «Неполная разборка автомата «АКМ». Нажать защелку, отсоединить магазин, отвести затвор назад…» Слава Всевышнему, хоть это-то я помню!
Но тем не менее я продолжаю на французском:
– Я вас очень прошу, рарá, позвольте и мне с вами присутствовать…
Огромный, точно снежный человек, Александр труа склоняется ко мне:
– Хорошо, хорошо. – Огромная лапища гладит меня по голове. – Пойдем вместе. Черняев! ЧЕРНЯ-Я-ЕВ! – голосит он куда-то в пространство. – Передай Сережке, что мы будем…
…Гремит оркестр, и я вхожу в зал следом за императором. Он ведет под руку миниатюрную, только что не карлицу, женщину. Маменька. Мария Федоровна. Дагмара. Эта лилипутка держит под каблуком своего непутевого алкаша-мужа и страшно ненавидит Пруссию. Ох, маменька, как бы мне в Сибирь вас сослать не пришлось…
Однако действовать нужно cum grano salis. (Я понимаю, что это означает «с известной осторожностью», и даже знаю, что это латынь. Знать бы еще, откуда я все это знаю!) Поэтому пока будем соблюдать осторожность. Во всем. Кроме…
За столом я сижу рядом с двенадцатилетней девчушкой. Забавно все-таки женщины смотрятся в платьях конца XIX века. Очень забавно. Особенно такие малявки. Жаль, что придется ее огорчать, но я-то знаю, что из нее вырастет…
– Ах, Ваше Высочество, – щебечет она по-английски. – Когда мы уезжали, бабушка Виктори говорила, что Россия – дикая страна. А ваш Петербург – очаровательный город.
– Ваша бабушка порола чушь, мадемуазель. Питер – самый красивый город на земле после Москвы.
– А вы уже видели Лондон? – спрашивает меня Алиса. – Ах, это чудесный город!
– Не знаю, мадемуазель. Я там не был. Но, полагаю, он понравится мне, когда я его посещу. Тогда он будет еще красивее.
– О да! Лондонцы наверняка украсят город к вашему приезду…
– Не думаю. Разве что белыми флагами. Все остальное сделают мои солдаты и казаки. А самым лучшим украшением Лондона, я полагаю, будет старая шлюха Виктория, повешенная на самой высокой башне Тауэра!
Несколько секунд Алиса смотрит на меня, выпучив глаза, а потом над столом повисает дикий, истошный визг. «Гессенская муха» начинает валиться со стула, смертельно побледнев и закатив глаза.
– Николя! – Дагмара смотрит на меня с укоризной. – Что вы сказали бедной девочке?
– Ничего, maman. Просто мне кажется, что лучшим украшением Лондона была бы старая блядь Виктория, повешенная нашими атаманцами на башне Тауэра. Можно было бы отдать ее им на потеху, но вряд ли они согласятся развлекаться со старой перечницей…
За столом повисает тишина. На меня вылупились все, кто тут есть. Наконец император Александр медленно встает и неспешно идет ко мне. Вот же уродила мать-природа эдакого медведя… Мне становится не по себе: я помню эти порванные колоды карт и смятую в кулаке бронзовую чернильницу. Слава Единому, что все это происходит в виртуале! Но если сейчас начнется спарринг… А вот интересно: mon papá занимался чем-нибудь серьезным, в плане боевой подготовки? Наверное, нет, в то время еще не было боевых искусств, кроме фехтования и бокса. Значит, так: если полезет – попробую показать ему пару приемов из армейского комплекса. Убить не убью, а пронять должно…
Император встает рядом.
– Правильно! – гремит набатным колоколом его трубный глас. – Пущай англичанишки свое место помнят! Так их, Колька, – чудовищная длань опускается мне на плечи. – Так их, альбионцев распроклятых!
Я вижу лицо Дагмары. На нем написано отчаянье. Э, ваше благородие, papá, да ты, я гляжу, нарезался…
Глава 2
Рассказывает Олег Таругин
Вот уже третий месяц, как я – цесаревич. Как-то так получилось, что по истечении двух часов я в свое тело не вернулся. Не вернулся и через три часа, и через три дня, и через три недели. То ли время в виртуале субъективно, то ли я в натуре очутился в прошлом. Если в прошлом, то почему-то «гости из будущего» не торопятся меня возвращать. Ну и ладно! Мне и здесь неплохо! Покуролесю, сколько смогу, а потом… А потом хоть трава не расти!
Кстати! Если мое предположение верно и я действительно в прошлом, в теле будущего императора Николая Второго, то понятно, отчего у ребят из будущего такая дохлая подготовка! А на хрена им подготовка, когда они с помощью этого хитроумного агрегата могут заселиться в любое тело? Вот жуки, а втирали! Хотя… одежда на них была по моде начала ХХ века, прически… Блин, неувязочка! Ладно, с этим потом…
Помнится, в ранней юности на утверждение: «Человек может добиться всего, чего захочет!» – я отвечал: «Хочу быть шведским наследным принцем!» Смешно… В жизни бы не подумал, что у наследного принца такая тяжелая жизнь. Его, то есть мой, распорядок дня уплотнен до невозможности. Вообще-то я читал, что в то время русский «свет» жил по странному графику, но насколько он странен, я себе и представить не мог!
Мое утро начинается в 7.30 по пулковскому времени. Теоретически. Практически я с огромным трудом выпутываюсь из объятий Морфея где-то в 8.00 – 8.15. Но не позже. Потому как ровно без десяти восемь начинается мой утренний туалет. Ни одной, самой продвинутой моднице конца ХХ – начала ХХI века такой набор утренних процедур даже и не снился. Боже милосердный, это ж какой-то допрос с пристрастием. Протирки из чабреца, кёльнская вода, вежеталь, маникюр, распаривание кожи и прочая, прочая, прочая…
После этой камеры пыток меня ждет «легкий завтрак – закуска». Это – яичница с ветчиной, блюдо с балыком или с копченой дичиной, немного (не более полуфунта) зернистой икры, только что сорванная земляника со сливками, чай или кофе с теми же сливками, варенье, свежий горячий хлеб. И попробуй хоть что-то не съесть! Матушка-императрица (чтоб ей дом Ипатьева повидать!) тут же набросится с целой сворой лейб-медиков, и начнется: «Ваше Императорское Высочество, извольте лечь. Ваше Императорское Высочество, покажите язык». А сами, между прочим, руки перед осмотром не моют. Я не медик, но в болезнях разбираюсь получше ихнего. Прилипалы, имбецилы! Взойду на престол – в Сибирь, в труху лагерную, на ноль помножу!
Через неделю такого усиленного питания пришлось срочно найти способ борьбы с ожирением. Теперь мое высочество завтракает и ужинает в теплой компании троих офицеров-стрелков и четверых казаков-атаманцев. Общими усилиями удается кое-как расправиться с этим пищевым изобилием. Стрелки императорского батальона и молодцы атаманского полка не разглашают тайны наших «утрень и вечерь» и могут пригодиться еще для чего-нибудь. Из этой компании мне удалось выделить нескольких офицеров, которые постепенно превращаются в эдакий «внутренний круг». Мне еще понадобятся преданные люди.
После завтрака – свидание с преподавателями. Эта амеба, эта медуза Николай умудрился отказаться от общего воспитания в каком-нибудь приятном местечке типа «павлондии» или юнкерского училища имени его. И в результате – до свидания такая замечательная вещь, как летние каникулы! Дебил!
Так что до императорского завтрака, на котором я обязан присутствовать, я успеваю ознакомиться с «последними» достижениями физики или математики, чтоб им пропасть!
В 11.00 по Пулкову – завтрак, а после него – малый выход императора. Вся тягомотина тянется до двух часов пополудни. Потом Их Императорское Величество, влив в себя добрых полкило водочки, отправляется вершить государственные дела. Иногда мне приходится его сопровождать, и тогда я в полной мере наслаждаюсь зрелищем двух пьяных морд: Александр и его адъютант, Черняев, в полном молчании употребляют водку и коньяк попеременно, причем без закуски. Когда мне наконец надоест терпеть этого алкаша на троне, Черняев отправится в отставку с пенсией в виде сорокаведерной бочки коньяка ежемесячно. По-моему, больше ему ничего не надо.
Если же я не сопровождаю их пьянейшее величество, то по расписанию снова занятия. Учеба, фехтование, манеж или выездка на природе – все это часов до пяти. Общение с генералом Даниловичем[1] наводит на мысли о суициде. Сей великий полководец искренне полагает, вслед за Драгомировым[2], штык – молодцом, а пулю – лишь несколько менее дурой. Я сделал одну попытку объяснить этому дуболому принцип рассыпного строя, но понял, что легче было бы растолковать этому бравому дурачку теорию Эйнштейна (если бы кто-то сперва растолковал ее мне), чем отвратить его от идеи колонн и сомкнутого штыкового удара. Ой, божечки, это скольких же мне сажать да стрелять-то придется?!
