Василий Звягинцев - Разведка боем
Ильич раздраженно кружил по кабинету, от стены к стене, потом к окну, потом снова поперек и по диагонали.
Правильно писал этот мерзавец Аверченко: «Власть хороша, когда вокруг довольные сытые физиономии, всеобщий почет и уважение. А если сидишь за каменными стенами, под охраной китайцев, латышей и прочей сволочи, и нос боишься на улицу высунуть — какая же это власть?»
Кажется, у него немного по-другому написано, да какая разница? Главное, что по смыслу совершенно верно. На самом деле, мечтая всю жизнь о безраздельной власти над Россией, он имел в виду совершенно другое — воображал себя на месте Александра, потом Николая… Во главе великой, по-настоящему демократической, без дурацких буржуазных штучек России. Без похабного парламента, продажных газетенок, омерзительных обывателей, воображающих, что их жалкие права что-то значат. Но с теми великолепными удобствами жизни, библиотеками вроде лондонской, где можно читать миллионы бесцензурных книг, с дешевизной квартир и чистенькими пивными. И безукоризненным порядком, и вышколенной полицией, когда король имеет возможность кататься на велосипеде по аллеям общедоступного парка, а культурная публика отводит глаза, уважая его «частную жизнь». Вот какой судьбы для России и какой власти для себя он хотел.
Но здесь сразу же все пошло наперекосяк. Как там у Пушкина: «Догадал меня черт родиться с умом и талантом в России».
Ленин остановил свой суетливый бег по противно трещащему и поскрипывающему паркету. Уперся лбом в оконное стекло, словно стараясь рассмотреть что-то в слякотной ночной темноте, но увидел лишь свое смутное отражение.
Нет, все поначалу получалось совсем неплохо. Скорее, даже хорошо.
Всю его жизнь ему удавалось абсолютно все. Да он и не сомневался никогда, что должно быть так, и только так.
Он всегда знал, что любая его идея, любая мысль обладает невероятной, почти сверхъестественной силой, имеет свойство непременно воплощаться в реальность.
Как всякий великий человек, Ленин пребывал в непоколебимой убежденности в собственном предназначении, в своем праве распоряжаться судьбами мира и населяющих его людей, ничуть не интересуясь их собственными желаниями и намерениями. Люди вообще интересовали его только в одном смысле — являются ли они его сторонниками или нет. Если их взгляды расходились с его собственными хоть в малом, человек превращался в злейшего врага, по отношению к которому переставали существовать какие-либо принципы. Независимо от того, какие отношения связывали их в прошлом.
И, что самое интересное, его убеждение в собственной гениальности имело под собой почву. Пусть и не ту, о какой принято думать.
Он был гением в осуществлении желаний. На протяжении тридцати с лишним лет ему удавалось абсолютно все. Причем неважно, зависело ли осуществление этих желаний от его личных возможностей и способностей, или нет.
Даже если его построения и замыслы объективно являлись полным абсурдом.
Создание партии нового типа — сколько умнейших вождей мировой социал-демократии: Каутский, Бернштейн, Плеханов, Струве и иже с ними — называли эту идею абсурдом. А он так решил и сумел подавить все фракции, расколы, оппозиции, и к Октябрю создал монолитный инструмент захвата власти при полном отсутствии общенародной поддержки. Вон кичившиеся своей связью с массами эсеры — набрали на выборах в «Учредилку» почти 70 процентов голосов — и где теперь те эсеры? Кто в могиле, кто в тюрьме, а кто в эмиграции.
Или взять русско-японскую войну. Он страстно желал поражения России, надеясь на порожденный этим поражением революционный взрыв и ничуть не беспокоясь тем, что достижение этой мечты невозможно без гибели сотен тысяч людей, представителей того самого народа, о благе которого он на словах пекся всю жизнь, попутно бурно радуясь любому случающемуся бедствию — голоду, холере, Ходынке…
Так вот — с японской войной все вышло по его. Россия ее проиграла. Причем не в силу каких-то непреодолимых исторических закономерностей и объективных факторов, а так…
С первого дня все складывалось парадоксально: реализовывалась любая, сколь угодно маловероятная случайность, если она была России во вред, и не осуществлялись возможности, куда более закономерные, но идущие империи на пользу.
Примеров можно привести массу. Да вот наиболее яркие. Абсолютно случайная гибель адмирала Макарова, который, несомненно, имел почти стопроцентные шансы выиграть войну на море и, соответственно, сделать невозможной победу Японии на суше. Не зря автор книги об адмирале Макарове, вышедшей ровно полвека спустя, то ли от глупости, то ли от слишком большого ума написал: «Макаров и не мог уцелеть, потому что В. И. Ленин в своей исторической статье «Падение Порт-Артура» обосновал неизбежность поражения прогнившего царского режима, а останься Степан Осипович жить, данная статья оказалась бы ошибочной, что невозможно». (И это не шутка, так и написано.)
Не менее случайна и гибель адмирала Витгефта в практически выигранном бою в Желтом море, и столь же чудесное спасение адмирала Того десятью минутами раньше.
Загадочна завязка Цусимского сражения, когда только низкое качество отпущенных на эскадру снарядов не позволило закончить побоище в первый же час и с противоположным результатом.
Необъяснимы с рациональной точки зрения приказы Куропаткина на отход в практически выигранных Мукденском и Ляоянском сражениях.
И так далее, и тому подобное. В результате — Первая русская революция.
Дальше — то же самое. Царский манифест и столыпинские реформы, чуть не лишившие Ильича его социальной базы, и тут же — выстрел Богрова, катастрофическая для всех, кроме твердокаменных ленинцев, смерть премьера и конец реформ.
Первая мировая, которой, как следует из исторических хроник, не хотел никто и которая тем не менее произошла. И снова здесь история работала на него. В этой войне проиграли все — Сербия, Австрия, Германия, Турция. Франция и Англия тоже проиграли, хоть пока и думают, что победили. Выиграли Ленин и немножко САСШ.
Словно тотальное умопомрачение охватило тогда Россию снизу доверху. Жаждавшая барышей и политической власти буржуазия трудилась изо всех сил, чтобы подготовить падение самодержавия, и лишилась всего, включая огромное количество собственных голов.
Генералы саботировали приказы своего Верховного и требовали его отречения, чтобы всего через год стреляться в своих кабинетах, как Каледин, брести с винтовкой в метельной степи, как Корнилов, или давиться пайковой перловкой и ржавой селедкой, как последний герой царской России Брусилов…
Солдаты, не пожелавшие досидеть в окопах или запасных полках полгода до видимой уже невооруженным глазом победы, получили возможность повоевать еще пять лет, теперь уже на своей земле и друг с другом, да еще и под командой вождей, перед которыми самый свирепый офицер или унтер выглядел эталонным толстовцем.
И так далее, и так далее… Факты общеизвестны. А вывод из них только один — этот невысокий рыжеватый человек, с трудом сдерживающий сейчас переполняющее его бешенство и отчаяние, обладал нечеловеческой силой воли, которая позволяла ему деформировать Реальность в желаемом направлении. С начала девяностых годов прошлого столетия эта неизвестно откуда взявшаяся способность достигла такой силы, что начала определять судьбы мира.
А еще — его литературные труды. При внимательном их изучении становится очевидным — никаких гениальных прозрений и теоретических откровений в них нет. Возникает даже сильнейшее недоумение — как этот набор банальных фраз, прямых подтасовок и фальсификаций общеизвестных фактов, провокационных призывов и человеконенавистнических лозунгов, маловразумительных рассуждений на темы философии и физики мог так долго восприниматься вполне нормальными и зачастую неглупыми людьми как свод высшей мудрости и окончательных ответов на любые вопросы.
А дело и здесь обстояло достаточно просто — для автора полусотни увесистых томов большая часть их содержания была лишь разновидностью заклинаний. Формулируя и перенося на бумагу свои мысли и эмоции, он придавал им завершенность и определенность, позволяющие с максимальным эффектом влиять на действительность. А уже во вторую очередь — информировать своих адептов, как следует думать и поступать в данный конкретный момент, без всякой связи с реальным положением дел и с тем, что он же говорил и писал год, месяц, неделю назад.
Но вдруг все неожиданным и пугающим образом изменилось. Ленин понял это сразу, тем же самым сверхчеловеческим чутьем. Как если бы он, неплохой, хоть и непрофессиональный шахматист, гоняя легкую партийку с каким-нибудь Луначарским, вдруг заметил в миттельшпиле, что партнер заиграл в силу Алехина или Ласкера.
