Было записано (СИ) - "Greko"
— Ты запомнил?
— Конечно!
Вася тут же повторил и четверостишие и двустишие Лермонтова.
— Хорошо. Спасибо. Все-таки моё последнее сочинение. Было бы жаль…
Лермонтов закрыл глаза. Вася уже не понимал, жив он или нет. Опять наклонился, приложив ухо к груди поэта. Обрадовался, когда уловил легкий скачок. Поднял голову, посмотрел на Михаила Юрьевича и сразу осознал, что этот, так обрадовавший его скачок, был последним предсмертным толчком его сердца.
— Умираю… — произнес Лермонтов последнее слово и затих.
…Только ближе к полуночи появились его слуги. Вася помог им уложить тело на телегу. Всю дорогу до дома шел рядом, не выпуская руки поэта.
В доме Вася так же помог уложить тело Лермонтова на стол. После этого вышел, сел в стороне и только прислушивался к тому, что творится внутри. Особо не обращал внимания на бесконечно сновавшихся туда-сюда людей, на объявившихся, наконец, друзей поэта. За те несколько часов, которые он провел у подножия Машука с бездыханным телом Лермонтова, успел и погоревать, и все выплакать. И было у него сейчас ощущение, что вместе со слезами выплакал он и все живое в себе и превратился в бездушного Человека в черном. Который, сидя в сторонке, положил последним своим делом в этом мире, куда его забросило против воли, в котором он боролся за свою жизнь до последнего, выяснить и понять, кто же и как лишил жизни Михаила Юрьевича.
Он чуть ли не посекундно вспоминал и выстраивал в голове все, что было сказано и сделано людьми на роковой поляне под проливным дождем. Отмечал про себя чуть ли не каждый шаг и каждый жест всех участников, исключая себя и Лермонтова.
За себя мог поручиться. Никаких — «а вдруг» и «случайно» — быть не могло, если речь шла о зарядке пистолетов. Пули в пистолеты он не положил. И, значит, что в пистолет Мартынова пулю заложил либо Глебов, либо сам Мартынов. Другие уже к пистолету не прикасались после того, как Вася передал его Глебову.
Но и этих двух следовало исключить. Мартынова — уж точно. Он как получил пистолет, тут же начался отсчет. Тут же вытянул руку, пошел к барьеру. Никак не мог что-либо схимичить. Никак. Вася следил за каждым его движением.
Глебов? Да, наверное, возможно. Взял пистолет. Отвернулся от Васи. Было у него несколько шагов, а, значит, несколько секунд, чтобы успеть. Но и это — из области фантастики. Каким бы умением не владел, пулю так просто и незаметно за такое короткое время не получилось бы забить в нарезные каналы. Да и заметили бы другие. И, все-таки, Глебова со счёта пока не спишешь. Во-первых, все возможно. И не такое люди вытворяют руками. А, во-вторых, все могли быть в сговоре. И просто сделать вид, что не заметили манипуляций Глебова.
Васе было плевать на то, что он подвергает сомнению честь и принципы высокородного сословия. Плевать на почти невозможный вариант событий. В этом варианте можно было допустить одну сотую вероятности «за». А уже одной сотой Васе хватало, чтобы подозревать всех.
Отвлекся от мыслей. Прислушался к нарастающему шуму, доносившемуся из дома. Более всех отличал голос Дорохова.
— А я вас уверяю, — Руфин возвысил голос, — что это была не дуэль, а убийство!
Все бросились увещевать его, напирая на то, что правила были соблюдены, что Мартынов имел право… Вася уже не прислушивался. Его холодный мозг уже отодвинул в сторону одну сотую на Глебова и на всеобщий заговор. Безжалостный детектив схватил своими железными руками Дорохова и положил его на холодный металлический стол, включил операционные лампы и начал исследовать.
«Что говорит мой мудрый русский народ? Мой мудрый народ говорит, что „Держи вора!“ прежде всех кричит сам вор!»
Вася встал. Пошел к себе. Ему была нужна тишина. Ему было нужно сосредоточиться и больше ни на что не отвлекаться. Операция на Руфине Дорохове предстояла сложная.
…Всю ночь и весь следующий день Вася «оперировал». Скрупулезно, методично. Сердце стучало ровно и ни разу за все это время не убыстрило свой бег. Никаких эмоций. Только факты. Его нынешняя ипостась Человека в черном шла на выручку, выстраивая в голове вовсе не живописные картины, а бездушные и тем полезные схемы, чертежи и черно-белые кадры событий. Как скриншоты в компьютерной игре. Мультяшные, но идеально точные. Помогало еще и то, что он единственный из всех, не участвовавших в дуэли, остался стоять на месте после зарядки пистолетов и не перешел на противоположную сторону поляны, где стояли Столыпин, Глебов, Васильчиков, Трубецкой и Дорохов. Вася получил удобную роль зрителя. На авансцене для него стояли Лермонтов с Мартыновым, остальные — на заднем плане, практически, единой кучкой. Он сравнивал все эти скрины, отмечая про себя малейшие изменения в позах, в расстановке людей, бывших для него теперь лишь пешками, которых он двигал, следуя своим воспоминаниям. И раз за разом отбрасывая все лишние кадры, он сконцентрировался на двух. Они уместились в промежутке между «два» — счетом, который вел Глебов — и вспышкой молнии, которая заставила Васю и других взглянуть на небо.
На «два» картина оставалась прежней. Ничего в расстановке не менялось. Ни на авансцене, ни на заднем плане.
Но вот на вспышке молнии и сразу после неё изменения уже были. И только такая адская работа мозга позволила Васе отметить эти изменения. Никогда ранее в своем обычном состоянии, он бы ни за что не вспомнил и не отметил их. Мозг попросту отказался бы служить. Но теперь это был не мозг, а компьютерный процессор. И этому процессору было пофиг, сколько раз ты заставляешь его повторять одну и ту же операцию. Хоть миллион раз повторит. Может, и не на миллионный раз, но Вася, наконец, понял, почему он с такой настойчивостью прокручивал в голове этот момент. Потому что, поднимая голову к небу, он уловил легкое движение на противоположной стороне поляны, практически микроскопическую соринку, но уловил. Дорохов, в отличие от остальных, не запрокинул голову вверх. Он смотрел в сторону. И уже отклонялся, чтобы сделать шаг.
И вторая картина, воспроизведенная компьютером, это подтверждала. После молнии, после того как все опять обратили свое внимание на дуэлянтов, когда все поняли, что в тот же момент, как полыхнула молния, а за ней раздался оглушительный звук грома, который перекрыл звук выстрела, все, казалось бы, стояли на прежних местах, не сдвинулись, не шелохнулись. Все, но не Дорохов.
И пусть ничтожные полметра нельзя считать полноценным шагом, но этих ничтожных пятидесяти сантиметров вполне хватало, чтобы уйти с директрисы и открыть Лермонтова для того, кто спрятался в той стороне, куда Дорохов и смотрел в тот момент, когда все остальные смотрели на беснующееся небо. Был лишний стрелок! В засаде! Все складывается!
…Утром в день похорон Вася надел все лучшее и чистое. Нацепил все регалии. До блеска вычистил сапоги.
Хоронили Лермонтова 17 июля на старом пятигорском кладбище, как позже сообщалось: при стечении всего Пятигорска. Мимо Васи прошли все перипетии подготовки похорон. Знал только, что его отказывались отпевать, поскольку не принял святое причастие (или был запрет для убитых на дуэли?). Знал об истерике Дорохова, пытавшегося договориться, убедить священника, угрожая кулаками. По итогу: «Для поручика Лермонтова погребение по чиноположению церковному пето не было» и простая каменная плита с надписью: «Михаил» положена была на его могилу.
С кладбища Вася ушел последним. Более часа стоял возле могилы один. Перед тем, как уйти, старательно прочитал последнее четверостишие поэта. Потом перекрестился, поклонился. Ушел.
До вечера стоял у дома Дорохова. Ждал. Кое-что заметил. Когда Дорохов вернулся, пошел следом. Без стука вошел.
Дорохов, сидевший за столом спиной к двери, испугался. Резко обернулся. Наверное, сразу понял, почему Вася и не постучался, и стоит так спокойно напротив, не отводит взгляда от его затылка. А во взгляде этом не было никакой ненависти. Больше даже сочувствия и жалости было в этом взгляде.
