Лауро Мартинес - Лоредана
Мой отец плакал, я раньше никогда не видела, чтобы мужчина так плакал, кроме Большого Агостино, когда тот терял Марко, затем он обнял меня и вспомнил, что я пыталась однажды рассказать ему; я полагаю, ему пришлось это признать, а чуть позже он сказал, что знал, что Марко любит мужчин, но никогда не думал, что он зайдет так далеко, что он никогда ничего подобного не слышал. Отец добавил: «Дана, по законам чести я должен убить тебя, а затем себя, но я не могу заставить свои руки сделать то, чего они не хотят. Я не могу положить эти руки тебе на горло». Он сказал, что ущерб мне был нанесен, и этого не исправишь, и что если он убьет меня и себя, то скандал с двумя убийствами, венчающий скандальные сплетни о Марко, будет слишком ужасен. Это навлекло бы на Лореданов вечный и несмываемый позор, с тем же успехом можно бежать и скрываться тысячу лет. Затем он сказал, что должен уйти и подумать, что предпринять, что он вернется повидать меня перед вечерней службой, а пока переговорит с этой свиньей Марко и велит ему держаться подальше от монастыря и не болтать, а представить все так, словно у меня приступ религиозной горячки. Отец вернулся к вечерне, и мы заключили соглашение, он назвал это договором, в том, что я вернусь домой к Марко, если он поклянется держать своих друзей подальше от дома, разрешит мне каждый день навещать родных, привести собственную горничную, поклянется никогда не оскорблять и не бить меня, не тронет и волоска на моей голове, и, наконец, что Квирина и одна из моих овдовевших тетушек будут проводить с нами лето в Асоло. В ту ночь Марко согласился на эти условия, отец отправил их ему в запечатанном письме через надежного посланника, потому что он боялся, что если окажется рядом с Марко, то убьет его на месте, и тогда начнется скандал и всплывут сплетни о Марко, о его пороке и обо мне. Но этого не произошло, мы все хранили тайну, и ничто не достигло ушей Совета Десяти.
На следующее утро Дария и Джованни пришли забрать меня, я привела с собой горничную из отцовского дома, и Квирина прожила со мной несколько недель. С тех пор мои отношения с Марко были спокойными, но холодными как лед, мы редко садились вместе за стол, но когда это случалось, я смотрела на него и думала, зачем же Бог наделил его такой красотой, это казалось мне неправильным, но в конце концов, кто я такая, чтобы так думать, неисповедимы пути Господни. И кроме того, Марко поглядывал на меня, и кто знает, о чем думал он, мы были смертельными врагами, живущими под одной крышей, хотя однажды он все-таки сказал (чем очень удивил меня), что все еще видит меня сидящей на коленях у капитана. Я встала из-за стола, это было как пощечина, но я ее заслуживала, и я должна сказать, что он выполнял условия соглашения с моим отцом и не оскорблял меня, не приводил друзей и поэтому часто не ночевал дома.
Затем в моей жизни произошла большая перемена: примерно через полгода после ужасной драки Марко утонул в Большом канале, и никто не знал, как это случилось, но все спрашивали, было ли это убийством или самоубийством. Конечно, в дело вмешались Десять, они вели расследование много недель, и трое даже пришли ко мне домой, чтобы задать вопросы, они приходили дважды, и допросы длились долго, они даже спрашивали об Агостино и капитане, но не нашли ничего преступного, и братьям и дядьям Марко оставалось только злиться. Это было пятно на их имени, потому что все думали, что он покончил с собой. Если спросите меня, я скажу, что это не было делом его рук, я никогда не видела его отягощенным унынием, я думаю, что он напился той ночью, у него наверняка были враги, и, возможно, его убил кто-то, кому заплатили, хорошо заплатили, но я не буду это доказывать, это все, что я могу сказать. В его желудке обнаружили много красного вина, но там не было никакой пищи. Кое-что еще я должна признать, и да поможет мне в этом Бог, я не очень огорчилась из-за этой смерти, я сразу же оделась в черное, но это было скорее знаком тихой радости, нежели скорби, но в то же время я искупила свое равнодушие горячими молитвами за его темную душу, он был таким странным, и испорченным, и жестоким со мной. Он, словно демон, изыскивал разные способы разбудить мою похоть, и я думаю, что если бы он этого не делал, ничего бы не случилось, я хочу сказать, что если бы он был мне настоящим мужем и хотел иметь детей, может, я бы и испытывала к нему слишком сильное желание, кто знает, но это разрешено в святом браке, когда есть любовь, знак Господа. Я слышала, как священники говорят в проповедях, что желание родить ребенка в браке освобождает его от похоти, вот почему я хотела думать об Агостино Барбариго как о моем тайном и истинном муже. Бедный Агостино, я глубоко стыжусь всего, что я с ним делала, я раскаиваюсь во всех этих делах и поступках от всего сердца, и да упокоится его несчастная душа навеки. Даже сейчас сестра Полиссена заказывает мессы за упокой его души. Капитан был совсем другим, эта тварь ползучая в человеческом обличье, он ужасал меня, и по сей день он мне противен. Он действительно убил своим членом мальчика в Александрии, и у него были злобная собака, слуги и пороки, и я считаю, что все мы поступаем как ослы, оказывая ему почести — этому отвратительному старому козлу-сенатору с великолепными манерами и любовью к искусствам. Достаточно о нем.
Я должна немного отдохнуть и подумать о последней части моей исповеди.
На следующий день после смерти Марко слуги Дария и Джованни были выдворены из дома, мой отец назвал их соучастниками преступлений и пригрозил, что им прижгут лица каленым железом, если они когда-нибудь дерзнут открыть свои клювы и сказать что-нибудь обо мне и Марко. Они удалились, раболепные и до смерти напуганные. Я переехала обратно в дом своего отца и по законному праву получила назад свое приданое, я могла снова выйти замуж, но я не собиралась этого делать, об этом уж я позаботилась. Я была настроена против мужчин, я считала их низкими чудовищами и не хотела иметь с ними ничего общего, я дала себе обет во имя Господа никогда больше не смотреть им в глаза, — только не в глаза, вместилище души.
Весь первый год после смерти Марко, пока мне положено было носить траур, отец пытался поговорить со мной о новом браке в интересах семьи, нашего имени, положения, моего приданого, нашей собственности и прочих подобных вещей, особенно принимая во внимание позор Квирины, но я привлекла на свою сторону сестру, и мы просто повторяли: «Монастырь. Монастырь!» И это значило, что я скорее пойду в монастырь. Или я начинала рыдать и говорила, что скорее умру, и отцу приходилось просить меня не заламывать руки и не устраивать сцен, это было неуважением к нему. Он также говорил, мол, какая жалость, что я не выхожу замуж, ведь я все еще самая привлекательная женщина в городе, но когда я оставалась одна и начинала все обдумывать, я часто недоумевала, о чем он думал на самом деле (хотя, естественно, я не спрашивала), когда смотрел на меня и вспоминал мою поруганную добродетель. О небеса, если он представлял себе эту картину, как он мог смотреть на меня? Это должно быть тяжело для отца, даже страшно, и, может, поэтому он сменил тактику и заговорил о том, что с моей внешностью и великолепным приданым он мог бы легко выдать меня замуж в почтенную старую семью из Виченцы или Падуи. Или как насчет того, чтобы выйти замуж за придворного, из Феррары или даже Милана? Несколько лет назад он часто ездил в эти города в качестве посланника и знал там много людей. Но я умоляла его даже не думать о браке. Я прекращала плакать и стояла на своем, я напоминала ему, что у его братьев много сыновей и внуков, что означало, что семейная собственность вне опасности, и со временем я стала полезной дома, я навела порядок в хозяйстве, следила за слугами, покупками и едой, следила за бельем и рубашками сира Антонио (мне найдется мало равных в рукоделии), и я взяла на себя ведение счетов по ферме и домам, аренде лавок и открытых торговых мест. Он вскоре начал понимать, как полезно держать меня при себе, моя практическая сметка компенсировала чрезмерное благочестие Квирины, и теперь он мог ежедневно уходить из дома, не заботясь о хозяйстве, и полностью отдаться делам во Дворце. Insomma[6] я одержала победу и с тех пор живу дома (вот уже почти семнадцать лет), и если люди считали, что с моей стороны было странно не выйти замуж повторно, я думаю, они изменили свое мнение, когда увидели, что я не так часто выхожу из дома, ни разу не была на большом празднестве или свадьбе, всегда под вуалью и всегда в черном и кажусь такой же благочестивой, как и Квирина.
Я рассказываю вам обо всех этих вещах, отец Клеменс, потому что подхожу к тому, чтобы рассказать всю правду об Орсо.
Через год или два я привыкла к своей новой жизни с отцом и сестрой. Не было больше опасностей и тайных соблазнов, не было больших мужчин, каких приводил Марко, я больше не смотрела на себя в зеркало со стыдом и удивлением, не бросала украдкой взглядов на свою грудь и другие части, не было никаких низких помыслов, я больше не думала часами о своем белье, прическах, платьях, одеждах, рукавах, чулках, корсажах, туфлях, украшениях, я больше не сидела взаперти с несчастной женщиной в мужском теле, не было больше этих ненормальных страхов. Я заново ощутила свежесть и свет, казалось, я могла пройти через всю Италию и обратно, не почувствовав усталости. О Небеса, эта новая сила! Летом мы обычно уезжали за город, в Кастельфранко, но лишь на неделю или две, мы постоянно ездили туда-сюда, потому что отец должен был быть рядом с Дворцом, он любил Дворец, и, конечно, теперь я гораздо чаще виделась со своими тетками, кузинами и дядьями, но не то чтобы особенно часто, потому что им не нравилась Квирина, и я знала, что они постоянно меня обсуждают, я это чувствовала, и мне это было неприятно. Я ненавидела, что за мной наблюдают, притворяясь, что при этом не смотрят на меня. Я словно бы хотела спрятать все важное во мне, хотела казаться отринувшей свет и не интересующейся окружающим, поэтому я всегда носила вдовьи одежды и такую густую вуаль, какую только прилично было носить. Мои тетушки несколько лет пытались заставить меня надеть что-нибудь цветное, но я не поддавалась на их уговоры, я была тверда в своем решении, потому что знала, что цвет — шаг обратно в мир, а я не хотела возвращаться, потому что в конце этого пути были мужчины и похоть, но в начале него должен был быть муж, а я все уже решила для себя в этом вопросе. Нет. Никогда больше я не окажусь под башмаком у господина и повелителя. Я была сама себе госпожа. Как легко и естественно просыпаться утром хозяйкой дома, подчиняться собственным распоряжениям, и много раз по утрам мне хотелось кричать от удовольствия: день полностью принадлежит мне! Не знаю, стоит ли мне исповедаться в том, что я начала больше читать, я просила отца приносить мне книги, в основном Петрарку, Боярдо, Данте и флорентийца по имени Пульчи. Он также дал мне особую книгу, написанную от руки, лексикон, со значениями флорентийских слов, и там их было много.
