Андрей Валентинов - Небеса ликуют
В общем, всем было не до веселья. Не исключая и меня самого.
* * *— Мессер де Боплан пишет, что из Крыма до Киева можно добраться за месяц, верхами же — за две недели.
Я улыбнулся. Книга в желтом переплете была все-таки прочитана. К тому же у шевалье оказалась неплохая память.
— Однако же не помешает ли нашему путешествию война, которая, как я слыхал, началась этой зимой?
Ответить мне было нечего. Бои на границе Галичины и Волыни идут с января. Это далеко, но недавно разнесся слух, что Радзивилл, великий гетьман литовский, собирает ландскнехтов в Белой Руси, готовясь к броску на юг.
Но дело даже не в этом. Я не спешил в Киев. Правда, знать об этом славному пикардийцу было пока незачем.
Я оглянулся. Белые стены Ор-капе исчезли в море зеленой травы.
Степь.
Три недели в столице Крыма не пропали даром. Каждый из нас употребил это время по собственному разумению и, кажется, ничуть об этом не жалел.
Не жалел и я. Ягуар чует добычу издалека. Легкий шум, еле уловимый запах, шерстинки, прилипшие к мокрой листве…
Брат Паоло Полегини оставил свой след. Легкий, еле различимый, он все же был заметен — даже из далекого Бахчисарая.
Собственно, след оставил не Паоло Брахман, коадъюктор и исповедник трех обетов, а старый казак Павло Полегенький.
Его видели.
С ним говорили.
Татары, ходившие под Зборов, купцы, останавливавшиеся в Чигирине, православный монах из Почаева…
Тесен мир!
У меня имелся даже его портрет, набросанный свинцовым карандашом на клочке бумаги. Правда, кроме усов и надвинутой на лоб высокой шапки, разобрать что-либо было мудрено. Впрочем, остальное я вполне мог домыслить.
Он появился в Киеве той весной. После резни, когда трупы убитых братьев уносило разлившимся Днепром, казак Павло Полегенький повел свою ватагу под Збараж.
Там его видели — рядом с кровавым псом Морозенко, обменявшим свое шляхетство на казацкую похлебку. Под стенами Збаража пуля настигла предателя, но Полегенький уцелел и вскоре был уже у Зборова, где казаки вместе с ханом окружили Его Милость Яна-Казимира.
Потом — Молдавия. Павло Полегенький помогал Тимошу Хмельниченко вырезать Яссы.
Брат Манолис Канари не ошибся — Брахман оказался прирожденным мятежником. Высокий, плечистый, никогда не улыбающийся, с вечным загаром на гладком лице, с небольшим шрамом у правого уха.
И рука — правая рука без среднего пальца.
Значит?..
Значит, в Киеве мне делать нечего. Брахмана не найдешь в лаврской келье или на паперти Софии. Он где-то там, на западе, где сарпапо Хмельницкий собирает казаков против короля. Или на юге, в плавнях Борисфена, среди запорожцев. Или где-нибудь в Молдавии, в казацком пикете.
Так что славному шевалье дю Бартасу не скоро доведется завершить свое паломничество.
Жаль, никто даже краем уха ничего не слыхал о брате Алессо Порчелли.
Сгинул Нострадамус.
* * *На ужин был плов.
Плов, да еще бараний, просто наслаждение по сравнению с азу из конины, которое довелось вкушать на обед. Но и азу — совсем неплохо.
От стряпни брата Азиния мы отказались еще в Джанкое. На следующем привале я, вспомнив первые деньки в редукции Тринидад, взялся за половник — но не тут-то было. Доблестный дю Бартас вздыбил бородку, поклявшись питаться соломой, но не допустить, чтобы дворянин прикасался к котлу. Поскольку сьер еретик обзавелся собственным хозяйством, пришлось искать выход. Он был найден тут же. Наши соседи по каравану охотно согласились за небольшую мзду взять в долю «кяфиров». Поскольку переговоры вел я, дю Бартасу так и не довелось узнать, что есть придется не только баранину, но и конину.
Все остались довольны — кроме брата Азиния. Бывший регент предпочел каждый вечер собирать в степи прошлогоднюю солому и варить в маленьком котелке нечто невообразимое из соленой рыбы.
И всем стало хорошо.
* * *Котелок, деревянная ложка, пряный дух от слегка недоваренного риса…
— Бар-якши, Нагмат!
— Хоп, Адам-ага!
В этих пределах татарский я уже изучил. Даже дю Бартас уже неплохо отличает «хоп» от «йок». В остальном же приходится рассчитывать на мимику и труднопереводимое «твоя-моя».
К счастью, Нагмат, старший из наших сотрапезников, уже много лет ездит по степям и кое-как изъясняется по-русински. Вот уж не думал, что впервые за много лет именно так доведется заговорить на родном языке!
— Наши добрые хозяева чем-то удивлены, мой друг? Не возьметесь ли вы за труд узнать?
Удивлены? Скорее им весело. Младший, Муса, подмигивает, скаля белые зубы, Газиз, средний, посмеивается в редкую бородку.
— Нагмат, что случилось?
Старик качает головой, явно осуждая несдержанность своих спутников, но тоже не выдерживает — дребезжит от смеха.
— Э-э! Адам-ага нукер видел? Нукер приезжал после намаз? Ах, да! Ближе к вечеру караван действительно нагнал небольшой отряд. Они ехали со стороны Перекопа. Старший — в высокой шапке, с маленьким флажком на пике — о чем-то долго говорил с караван-баши.
— Нукер по степи айда! Нукер жинка искать. Жинка из Ор-капе убегать!
Пока он вновь дребезжит, новость можно пересказать шевалье. Дю Бартас чешет бородку, хмыкает.
А ведь и вправду смешно!
Смешно, когда «жинка» убегает из гарема самого Ор-бека. Да не куда-нибудь, а в степь, к волкам и разбойникам. А еще смешнее, когда ее поймают.
Ай, весело!
Впрочем, про то, как надрезают кожу под горлом, чтобы удобнее было свежевать беглянку, я переводить не решаюсь.
— А она, эта бедняжка, не может где-нибудь укрыться? — сочувственно вздыхает дю Бартас. — Бывают же на свете добрые люди!
Теперь смеются все трое — и старый Нагмат, и белозубый Муса, и бородатый Газиз.
— Твой друг, Адам-ага, веселый человек! Хорошо с веселым другом по степи ехать! Якши!
Шевалье действительно пошутил — и очень удачно. Спрятаться среди молодого ковыля негде. В каждом караване — старший, за каждой телегой — присмотр. А за голову бежавшей уже назначена награда, тем же, кто пожадничает или сердцем дрогнет и не выдаст, дорога одна — на кол. Сначала бревно вострят, затем задницей сажают, потом конями натягивают.
Якши!
А есть еще разбойники, и свои, и лихие запорожцы. Вон пальчики женские до сих пор в траве лежат — закопать забыли.
Плов почему-то начинает горчить.
Огонь в камине, бросив алый блик,
Совсем по-зимнему пятная стены,
Трепещет меж поленьев — злобный, пленный.
И он к своей неволе не привык.
Умирающие угли костра, усталая гитара на коленях. Голос шевалье звучит негромко, глухо.
Во Франции — весна, и каждый куст
Расцвел и пахнет трепетным апрелем.
А здесь в апреле — сырость подземелья,
Мир вымочен дождем, и нем, и пуст…
Лишь капель стук по черепицам крыши
Звучит в ночи. И сердце бьется тише —
Смерть кажется желаннейшим из благ…
Нет, не блеснуть мне вдохновенной одой:
Родник души забит глухой породой.
…И лишь рука сжимается в кулак.
Да, во Франции весна, а на берегах Парагвая уже осень. Дожди кончились, в бездонном небе ярко горит Южный Крест…
— Думал ли я еще год назад, дорогой де Гуаира, что буду встречать Пасху на чужбине! Увы!
И я не думал. И от того, что земля, лежащая за близким горизонтом, — моя забытая родина, почему-то не становится легче.
— А я ведь был женат, мой друг! Моя Элиза скончалась тоже весной, два года тому назад.
Странно, что он сказал об этом только сейчас. Наверно, очень не хотелось вспоминать.
— Не скрою, напоследок мы поссорились с нею, когда собрался я в войско славного принца Бофора. И с тех пор терзает меня печаль, ибо не пришлось принять мне последний вздох моей дорогой супруги. Не кинул я горсть земли на ее гроб, и даже не ведаю, что сталось с дочкой нашей. Жива ли? Говорят, проклятые испанцы осадили Руссильон, куда увезла ее моя тетка, баронесса дю Брасье…
Сочувствовать? Утешить? Из меня плохой утешитель. И я снова трогаю струны гитары.
…Пусть души их повенчает облако Южный Крест!
День — ночь, день — ночь, день — ночь, день — ночь. Скрип телег, тоскливое воловье мычание, конский топот, пряный запах плова…
— Если верить мессеру де Боплану, то скоро мы подъедем к весьма широкой реке. Никак не разберу надпись… Ньеппер?
— Днепр, шевалье…
* * *День — ночь, день — ночь, день — ночь. Молодой ковыль, курганы с черными идолами, коршуны в глубоком весеннем небе…
— А верно ли, сьер де Гуаира, что именно в сих местах проповедовал Андрей Апостол? И как раз тут, возле Борисфена, воссияли первые Святые земли скифской — великомученики Римма, Пимма и Инна?
