Самый лучший коммунист (СИ) - Смолин Павел

— Здравствуйте, Николай Александрович, — вкатившись в кабинет, пожал я руку его хозяину. — Спасибо, что смогли так быстро принять.

— Здравствуй, Сергей. Ты же не просто так пришел, — простил он меня и направился к столу. — Как семья?

— Отлично, — отозвался я.

— Ольга?

— Поправится, — поделился надеждой.

— Будем надеяться, — усевшись за стол, кивнул товарищ Михайлов и указал на телевизор. — Сейчас любимчика твоего показывать будут.

А кто у меня «любимчик»?

— Если у вас есть время, я бы посмотрел, — попросил я.

— Время есть, — с улыбкой кивнул он и включил телевизор.

Передачу показывали по второму каналу. Простенькая заставка из белых букв на черном фоне гласила: «Встреча кинорежиссера А. А. Тарковского со зрителями в Ярославле». Заставка сменилась видом ДК, на сцене которого, за украшенным вазой с цветами столом, сидел всенародно непонятый Тарковский. Камера повернулась в зал: к стоящему в проходе микрофону вышел дородный усатый мужик в «большевичке». Откашлявшись, он представился:

— Виктор Илларионович Чижов, токарь.

— Очень приятно, Виктор Илларионович, — снизошел до ответа режиссер.

— У меня, собственно, такой вопрос, — мужик почесал в затылке. — Почему ваши фильмы такие безрадостные? В них все мрачно, много грязи, жестокости. Ваш фильм «Андрей Рублев», например, просто страшен.

Зал зааплодировал.

— Крепко приложил, — посочувствовал я Тарковскому.

Мужественно перетерпев хлопки в поддержку усатого, Андрей Арсеньевич принял глубокомысленно-одухотворенный вид:

— Мои фильмы безрадостны потому, что безрадостны. Это — факт. У них такое свойство. Тут я ничем зрителям помочь не могу. Но почему мои картины должны быть веселыми? Если хочется веселья, есть комедии Гайдая, Рязанова. Смотрите их. Я думаю, что жизнь не такая веселая штука, чтобы веселиться непрерывно. Не кажется ли вам, что мы слишком много веселимся?

— Б*дь, аж зубы свело, — простонал я, закрыв лицо руками.

— Дай идиоту возможность говорить, и он сам про себя все расскажет, — мудро рассудил Николай Александрович.

Тарковский тем временем продолжал:

— Я не сделал ни одной развлекательной картины и обещаю никогда такой не сделать. Для меня кино — это способ достичь какой-то истины в той максимальной степени, на какую я способен. По моему глубочайшему убеждению, процесс создания фильма не заканчивается после того, как он окончательно смонтирован и подготовлен к прокату. Акт творчества происходит в кинозале в момент просмотра фильма. Поэтому зритель для меня не потребитель моей продукции, не судья, а соучастник творчества, соавтор.

— Не хочет детективы снимать, — вздохнул я. — Вроде вынашивает какой-то сценарий, во славу высоколобой части Советского кинематографа.

Экран показал двадцатилетнего длинноволосого чувака в джинсовом костюме и с комсомольским значком — так уже давно можно:

— Андрей Арсеньевич, почему ваш «Солярис» выглядит так убого в сравнении с вышедшими ненамного позже «Звездными войнами»?

— Это вот, Николай Александрович, моя целевая аудитория, — умилился я. — Молодые коммунисты нигилистично-материалистического толка с повышенной чистотой понимания. Они видят не кино, но вложенный в него осуществленный труд: в «Звездных войнах» он с экрана аж сочится.

Хохотнув, товарищ Михайлов «срезал»:

— Просто у тебя там роботы и пиу-пиу из бластеров, а у Тарковского — тонкое, высокохудожественное высказывание.

— Все упирается в диалектику, — нагло улыбнулся я.

— «Звездные войны» — это примитивный киноаттракцион, — от всей души харкнул в меня Андрей Арсеньевич. — Они и «Солярис» — совершенно разные фильмы с разными художественными задачами, их нельзя сравнивать. Я и товарищ Ткачев видим мир по-разному, и по фильмам это хорошо видно. Знаете, директор французской кинофирмы, которая купила права на показ моих фильмов, сказал буквально следующее: наступает, мол, время, когда зритель перестает интересоваться макулатурой, дребеденью. Кино как развлечение в тотальном и пошлом смысле слова уже совершенно не может заинтересовать зрителя…

— «Звездные войны» второй месяц собирают полные залы, — заметил комсомолец.

— Думаю, достаточно, — решил товарищ Михайлов и выключил телевизор. — Ты за передачей пришел, правильно?

— Прошу делегировать мне функции худсовета, — попросил я. — Религия — штука тонкая. На меня попы ругаться не станут — я у них кто-то вроде ангела-хранителя, молятся на меня. Товарищей цензоров же могут обвинить в злоупотреблениях и сатанизме. Команду соберу — религиоведы, богословы, сами попы. Со временем выработаем более-менее универсальную «методичку» для оккультных передач.

Ставленнику Андропова, призванному принять на себя порывы «ветра перемен», было все равно:

— Конечно, Сережа.

Пришло время задавать Самый Главный Вопрос:

— А вы Сталина видели?

— Доводилось, — степенно кивнул он. — Человек как человек.

Ясно.

— У меня встречная просьба к тебе есть, — неожиданно заявил он.

— Всегда готов, — отозвался я.

— Пленка из Министерства Обороны пришла, — он открыл ящик стола и достал оттуда упакованную в опечатанный металл бобину. — Оперативная съемка, — ухмыльнулся. — Обыска домов директора Бакинского международного морского порта. Нужно показать лучшие фрагменты с целью бичевания буржуйского образа жизни. Распустились товарищи, — развел руками. — Переродились. При Сталине, уж прости, такого не было.

— Так богатеет страна, — с улыбкой парировал я. — Как обычно — с перегибами на местах. Это же, простите, азы государственного строительства: проводя чистку и перезапуск политических элит, нужно ослаблять гайки в других сферах, чтобы репрессивный аппарат государства не перегревался. Спасибо, Николай Александрович. Бумаги пришлю попозже.

— До свидания, — пожал он мне руку.

Смотрел я в своей реальности кино, «Смерть Сталина». Понятно, что враки, но насколько враки? Никита Сергеевич, земля ему пухом, подробности аппаратной борьбы унес с собой в могилу. Что-то, конечно, рассказывал, но невнятно и скорее всего вранье. Этот тоже про Кобу рассказывать не хочет, а с деда Паши тоже толку немного: вот, мол, Сталин за столом сидел, а молодой Судоплатов ему докладывал. В архивах рылся, но кто такое в архивы записывать будет? Остается то же, что и раньше — выбрать конспирологию по вкусу и пытаться в нее верить.

Пленка жгла карман — очень интересно, как жил директор порта — но товарищ Гречко выделил аж десять минут, и они стоили ему многого — страшно представить, сколько работы у Министра обороны в стране, по праву называющей свою армию лучшей в мире.

Одетый в зеленую рубаху с расстегнутой верхней пуговицей и брюки Андрей Антонович сидел за столом, карандашиком делая пометки на заполненных машинописью листах. В спину ему дул установленный на подоконнике открытого окна вентилятор.

— Давайте я вам кондиционер подарю? — предложил я с порога. — Здравствуйте, Андрей Антонович.

— Кондиционеры у нас есть, — отложив карандашик, он поднял на меня приветливый взгляд. — У нас привычки не хватает — сквозняк создает, потом весь нос в соплях. Министрам у нас больничных не положено.

— Слышал тут, — доверительно поведал я, подходя к столу и пожимая руку. — Русский кубик решили адаптировать для армии.

— Ну-ка… — подвинулся поближе Гречко.

— Для прапорщиков и младших офицеров — однотонный.

Министр гоготнул.

— А для старших офицеров — монолитный.

Поржали. А чего нам — соседи по «Потемкину» же, десять минут пешком. В гости, впрочем, ходим редко — график не совпадает.

— Пытаемся старообрядцев отправлять в стройбат, — взял Министр быка за рога. — Но они же и туда идти не хотят! Потакать нельзя — в армии у нас служат все, в кольце врагов живем.

— Рискну напомнить про ядерный щит, — потупился я.

— И что, в армии не служить теперь? Армия, в первую очередь, это школа жизни. Она воспитывает дисциплину и способность переступать через себя. Грубо говоря — внедряет понимание, что «надо» — значит «надо»!