Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
– То я не понял, вы кто?
– А ты сам кто? – Шульга переступил с ноги на ногу, дернул плечом, сгоняя муху. Летают тут всякие гады шестиногие.
– Та вы за кого?
– За Махно, – пробурчал Крысюк.
– А то правда, шо он вовкулака? – пискнул кто–то из–за спины у местного.
Прогрессор хрюкнул. Благодаря беседам с необразованными товарищами это слово он уже знал. И оборотнем батька Махно не был. Потому что оборотни в церкви не венчаются.
А вот ведьмак – может. И Лось не то, чтобы верил в колдовство, но Шульгу ведь не расстреляли насмерть, а он говорил, что у него крест от пуль заговоренный. Якименко покойный что–то плел про заговоренную винтовку, чтоб без промаха стрелять. И ведь ни разу не промазал, да как заговаривать не сказал. А зря, некоторым людям такое оружие бы очень сгодилось. Палий, опять же, свечки на смерть ставил. Так что – а бис их знае. Уже от Крысюка словечек нахватался, житель будущего, мать его так и этак.
– А как у вас земельным вопросом?
– Хорошо, – Журборез сунул гуся Усте на колени, на всякий случай.
– Хто такой Бойчук? – Шульга не забывал о цели разговора, и стоял все так же расслабленно, как ганфайтер какой–нибудь. И руки так же держит. Лось пересмотрел, в далеком и сопливом детстве, огромное количество вестернов, и такая стойка была ему знакома.
– Шось я тебя не бачив, когда мы от их благородий отбивались, – к местному подошел еще кто–то, в австрияцкой гусарской форме, без знаков различия.
– А когда мы Мариуполь брали, тебя тоже не видно было, – огрызнулся Крысюк, хоть и не к нему обращались.
Журборез благоразумно промолчал. Кайданов почесался, с остервенением, растер вошь об штаны, задержал руку на ремне, возле гранаты.
– Мариуполь взяли? – недобитый гусар улыбнулся.
– Угу. Офицерье вешали, аж столбы трещать начали, – вставил свои пять копеек прогрессор. Ему достались хорошие новые шевиотовые брюки от какого–то поручика. Тот бурно возмущался таким наглым грабежом и обзывался трехэтажным матом. А потом подрыгался немножко на фонарном столбе и усе. Такая жизнь, вчера кушал ромштекс в ресторане мадам Пшекицюльской, а сегодня – уже тебя кушают мухи и вороны с сороками.
– То добре, – обладатель формы взглянул на небо. – Небо было голубым, с жирной свинцовой тучей на западе. Туча разрасталась.
– То вы прямо не едьте, а отам у нас цвынтар, то от него налево, то там балка. А там уже и ваши, – добавил второй местный.
Крысюк воспитанно поблагодарил. Опанас наконец–то вышел из кузницы, лыбясь во весь рот. И почему–то без кобылы.
– Сдулась! – радостно сказал ездовой.
Прогрессор только руками развел. Ну хотел кто–то продать кобылу, вычесал, зубы напильником переделал, как у молодой лошади, и через камышинку надул. А кобыла – это ж не дирижабль в полете. Вот и сдулась.
Погода портилась стремительно. Ливень превратил дорогу в реку из грязи. Зато пулемет не перегреется. Шульга этого мнения не разделял, и тихо матерился. Стрелять – одно дело, а отступать как, если что? Кони и так тачанку с усилием тянут, хоть и послазили с нее все, кроме пулеметной команды и Крысючки. А дождь зарядил основательно. То весна чи осень, люди добрые? У Заболотного уже третий раз курево гаснет. Кони недовольно мотали головами, дергали шкурой. Кайданов плелся радом с тачанкой, иногда сплевывая красным в дорожную грязь. Бондаренко вел конягу в поводу, то ли жалел, то ли рассудил, что так быстрее будет. Прогрессор безбожно замерз и мечтал о чем–нибудь горячем – миска борща, уютно булькающая батарея, шуба – да какая разница, лишь бы грело. Крысюк думал о чем–то своем, и мысли у него были невеселые.
Из стены дождя показался всадник. Охохонюшки. Пегий бочкообразный мерин, с красными ленточками в гриве выдавал товарища Каца сразу, а своеобразная посадка почти на шее у мерина только подтверждала подозрения. Товарищ Кац обладал юношеским ревматизмом – хромал на две ноги сразу, пламенно–рыжим чубом и чарующим характером загнанной в угол крысы.
Журборез попытался сделать вид, что он к этой компании никакого отношения не имеет. Шульга изучающе уставился на Каца, будто хотел снять с него мерку — для костюма или, может быть, для гроба.
– Где были? – Кац провел целый день за разными подсчетами, и количество патронов у него не сходилось ужасающим образом. А теперь он видел причину этого вопиющего факта – неучтенный, с каплями дождя на стволе, зеленый максим. И мокрого пулеметчика в придачу.
– Там, – Крысюк махнул рукой за спину.
Кац воспитанно чихнул в рукав. Хоть предупредить можно было? А если бы в критический момент патронов не хватило из–за такого вот поведения? Некоторым людям личные мелкие радости, которые есть пережитки старого режима, заслоняют истинную цель. Но Крысюку вслух высказывать такие вещи – это небезопасно для здоровья. А здоровье у Каца было и без того плохое.
В хате было тепло. И накурено. Зато тепло. На лавке сидел Ярчук и давил вшей, скрупулезно и тщательно. Илько–артиллерист сидел на печи, сушил портянки и курил свое чрезвычайно вонючее курево. Тут же не Ипр, дядьку, имейте совесть. Хозяйка, периодически чихая, варила обед. Может, борщ, а может, и капусняк какой. Прогрессор не разбирался в украинской кухне, а Крысюк ел все, что давали. Крысючка заглянула в хату и моментально выскочила.
– А я казав! – Ярчук оторвался от казни очередного паразита, глянул на печку.
– Шо казав? – Ильку было лень слезать с печки, только–только согрелся.
– Шо все живое тикает отсюда на крейсерской скорости.
– Та не, – Крысюк уже получил от хозяйки сухую одежду. От мужа осталась, и роста тот муж был гвардейского и толщины приличной, и на тощем махновце чужое белье видело мешком, – то ее так тошнит.
– Поздравляю! – оживился прогрессор. Хоть какая–то хорошая новость.
Крысюк только рукой махнул, пробурчал что–то себе под нос. Прогрессор уже достаточно нахватался слов, чтоб понять, что именно услышал. Труна – это ж гроб. Видно, были у Крысюка дети, раз такое говорит. И понятно, что они на этом свете не заживались. Такая жизнь. Такая вот хреновая жизнь, без антибиотиков. А ведь в книжках попаданцам феерически везло. Ор над ухом отвлек прогрессора от невеселых мыслей.
– От я б тогда погуляв! – Шульга что–то кому–то доказывал, точнее – Заболотному.
– Ты ж униат!
– А шо, уже и панов резать нельзя? раз униат? И поляков! Пулеметов бы Зализняку подкинуть… И царице не верить.
Прогрессор не знал, кто такой Зализняк, но ход мыслей ему был слишком хорошо знаком.
Дождь стихал. В приоткрытую дверь донеслась ругань в два голоса – Кац не поделил нечто с какой–то женщиной. Или, как в тот раз, был застукан чужим мужем в процессе обстоятельного щупанья не своей жены. Веселуха была на все село, Кац избежал переломов только потому, что спрятался в свинарнике. О, в комнату сунется, осторожненько так, руки ведь заняты, горшок смальца держит. Ярчук облизнулся.
– Закатай губоньку! Он только для оружия.
Ярчук, невзирая ни на что, таки сунул в горшок палец и облизал.
– Для оружия и прогорклый смалец годится.
Ярчук мрачно порылся по карманам, зажевал сухарем.
Заболотный не стал спорить. Ему, как бывшему семинаристу, хотелось культурного общения, но только собеседников не находилось. Кайданов как начнет вспоминать про винницкого предводителя дворянства да как этого предводителя со всей веранды отскребали, чтобы похоронить – так уши и вянут. Бондаренко – тоже дохлый номер, пехота драная, мобилизовали корниловцы – он от них сбежал, не понравились чем–то, кормили мало, как он сам и рассказывал. А краснопузенки– еще хуже, стал ихний комиссар на митинге говорить, а Бондаренко возьми и брякни– а не хочу я диктатуру никакую! Я, говорит, граммофон хочу, и ватерклозет, як в гостинице. Ну и взяло его чека под грязны рученьки, так он за ночь из сарая вылез да в плавни удрал, а там тяжко человека найти. Сунулись за ним, так юшкой умылись. Вот этот, в черкеске, Лосем себя называет? А кто ж тебя знает, шо ты за один. Не такой ты, ой не такой. И не в говоре дело, Заболотный много всяких людей слышал, и не во внешности – ну не то с ним, что–то не то. Не такой.
Разведка не возвращалась. Отряд торчал на хуторе третий день, а разведки не было уже двое суток. Сон и регулярная кормежка – дело нужное и приятное, но где их черти носят? Что, ужрались в доску и дрыхнут? Ну совести же надо хоть каплю иметь.
Прогрессор жевал таранку, экснутую с хозяйкиного чердака, и думал. Вернее, вспоминал. И воспоминания были дырявыми, как бабушкины салфеточки–макраме. Из чего был сделал мамин ковер? Желтый такой, пушистый ковер, вернее, коврик перед кроватью? А чем играла сестра? Куклы у нее были точно не соломенные. Да и собственная профессия попросту вылетела из головы, но на кого–то же Лось учился! И даже доучился до третьего курса, если верить собственному студенческому билету. А вот как на нем цветную фотографию сделали? Раскрасили?. Но лучше вспоминать, чем думать про разведку, потому что и Крысюк, и Опанас – люди ответственные и если их нет до сих пор, то ни черта они не загуляли. А к Шульге вторым номером идти очень не хочется, он с Волыни. Слово не так скажешь – еще за москаля примет, да стрельнет. Но ведь это не Лось виноват, что у Шульги на войне был глубоко патриотичный командир, который слишком напирал в речах, что малороссы – это дураки, а полковой поп винил во всем католиков с униатами. Вот у Шульги и заклинило мозги еще и на тему москалей.
