Евгений Витковский - Павел II. Книга 3. Пригоршня власти
— Не тревожьтесь, государь, они меня и так не заметят.
— Ну как угодно, жду.
Шелковников, хоть и был в обмороке, но всю икру съел молниеносно. Толик скормил ему и второй портсигар, однако вылизать все-таки не дал, хотя канцлер и пытался. Павел смотрел на все это безобразие не с отвращением — скорей с ужасом. «Спасать немедленно», — твердо и окончательно решил он. Вплоть до ареста и принудительного похудания, даже если нужно будет ради этого вытащить с пенсии создателя древнерусской системы голодания, профессора Балалаева, которому вот уже сто второй год идет, а он до сих пор не кушает. В общем, если империя еще и без канцлера останется…
Внимание Павла привлекли множественные ордена, которыми канцлер увешал свой мундир почти до пояса. Порыскал глазами: где Св. Анна? Где Св. Владимир? Где все четыре солдатских ордена Славы? Все это в прошлую встречу Павел на канцлере видел. Павел жестоким тоном спросил — где, мол, все это?
— На другом мундире, государь, — с горечью ответил Шелковников, — на один все не помещаются.
— Ты б еще на спину прикрутил, — брезгливо сказал царь.
Канцлер придвинулся к столу, в его глазах засветилась надежда.
— Дозволяете, государь? По крайней мере ордена дружественных социалистических теократий… А то мне придется четвертый мундир заказывать…
— Слушай, ты!.. — Павел повысил голос. — Если тебе не стыдно за Россию, то за нее стыдно мне! Елку и ту раз в год наряжают, набрался советских привычек! Все мундиры сдашь в казну, целей будут. А сам переоденешься в простой сюртук… — Павел сделал долгую паузу, размышляя. — А треуголки никакой. Из всех орденов — только орден Св. Елены, специально для тебя учреждаю. Его носят во внутреннем кармане и никому не показывают! Специально для тебя учреждаю! И никаких больше!
Шелковников успокоился; орден, названный в честь жены, был очень приятен, да еще канцлер становился кавалером этого ордена номер один. Вообще это был первый орден, учрежденный новым царем. О прочих значениях Св. Елены канцлер как-то не вспомнил, да и треуголка была ему ни к чему, можно и в фуражке походить.
— А на приемы? — неуверенно спросил он. — Как же я буду без Богдана Хмельницкого?
— Ничего, в той же Германии канцлер живет без Богдана Хмельницкого, здоровья пока не потерял. А ты? Ты в зеркало на себя смотришь?
Шелковников этим занимался по полдня, но он разглядывал покрой и то, хорошо ли привинчены ордена, а царь, кажется, имел в виду зеркало в ванной. Но тут головомойка с приятными сюрпризами была прервана противным голосом Половецкого:
— Ваше величество, дириозавр над Ивановской площадью. Высунул снизу что-то длинное, розовое, ухватился за Царь-пушку и висит. Указания?..
— Мы идем, — бросил Павел и поднялся. Дюжина культуристов из парагваевской гостиной, в форме спецслужб Кремля, вошла в кабинет — помочь канцлеру в обратном путешествии на холодную площадь.
— Я не одет, государь… Не готов к инспекции…
— Сейчас все тебе будет. Быстра-а!
Павел в небрежно накинутой шубе, не покрыв головы, вышел из дворца на пустую Соборную. Шелковникова не просто вели под белые руки — его несли. В глазах канцлера блистали неправдоподобно огромные слезы, никуда он ехать не хотел, ни в какой Петербург, там и не покормят толком… Над соседней площадью висела колоссальная, в полкремля длиной, сигара с поджатыми лапами. Из живота ее был высунут непристойно розовый яйцеклад, чуть вибрирующий в такт порывам ветра. За что он там ухватился — какая разница? Лишь бы не за церковь, а то потом опять Фотий с жалобой придет и ведь прав будет.
Царь быстрым шагом вышел на Ивановскую. Яйцеклад отделился от пушки и потянулся к нему, но самодержец сделал шаг в сторону, и через секунду канцлер уже лежал в розовой ложечке; та неспешно втянулась в брюхо монстра. Дириозавр покачался, растопырив шесть конечностей в воздухе, отдавая честь, и плавно взмыл на три километра. Следом туда же упорхнула столь любимая карикатуристами козявка-лоцман, пилотируемая совсем седым Соколей, чье лицо обветрилось за многие месяцы странствий — что твоя кирза.
А Павел, сразу как вернулся в кабинет, записал на перекидном календаре: «Вильгельму Сбитневу: эскиз о. Св. Елены. К возвращению Ш. из Петербурга». Ювелиры справятся, так что дня через три десяток в запасе будет. Но базарить эти ордена Павел не собирался. Павел не транжирил ничего. Даже то, что он послал канцлера в Питер с дириозавром, помимо заботы о здоровье второго лица империи, содержало еще и где-то подсознанием нащупанную заботу об экономии авиационного керосина. Дириозавр оказывал, пардон, мадам Дириозавр оказывала царю далеко не первую услугу, вон как лихо обложили ливийцев яйцами, но в ситуации с Шелковниковым Павел полагался больше на женскую, на материнскую натуру мадам Дириозавр, — это вещи понадежней, чем политические договоренности за красивые глаза в свете возможных ответных услуг. Красивые глаза, красивые глаза… А какие, кстати, у мадам Дириозавр глаза?..
Шелковников тем временем угодил в какую-то адскую кухню, где если что и приготовлялось, то в качестве сырья, видимо, предполагалось использовать тушу канцлера. Тонкие, мощные щупальца обвили его со всех сторон и раздели; температура помещения росла, влажность воздуха увеличивалась. Канцлер неустанно пытался потерять сознание, но нежные щупальца регулярно регистрировали малейшую перемену кровяного давления и пульса, канцлер то и дело ощущал иголку, пронзающую его жировые отложения то там, то сям. Перед лицом Шелковникова мерцал вентилятор, но все прочее пребывало в полной тьме. Помещение в брюхе чудовища попеременно преображалось в парилку, в сауну, в бассейн, в массажную, в центрифугу, наконец остановилось на варианте предбанника, где канцлер и обнаружил себя после очередного обморока на старинной резной кушетке, в чем мать родила, перед большим экраном. На нем жирной черной линией был обозначен безобразный обнаженный профиль человеческого тела, — чтобы Шелковников не ошибся, тем же цветом рядом было проставлено: «СЕЙЧАС ТАК». Внутри фигуры мерцал другой силуэт, светло-серый, штриховой, тоже безобразный, но все-таки человекоподобный, и рядом тем же цветом было написано «А НАДО ТАК». Еще ниже стояла нынешняя дата, время по московскому, высота полета, наружная температура, очень низкая, и — о, ужас! дата и, вероятно, время прибытия в Санкт-Петербург, отстоявшая от нынешней больше чем на неделю. Дириозавр собирался плестись в Питер со скоростью дилижанса, делая меньше ста километров в день. «ТИХИЙ ЧАС» — вспыхнула на экране новая надпись, и канцлер сквозь все ужасные догадки и грозное чувство голода провалился в сон. Во сне у него кружилась голова, он считал себя безнадежно заброшенной в межпланетное пространство пустой тарелкой из-под равиолей. Но сны его были меланхоличны и лишены даже самого слабого оттенка тревоги, — мадам Дириозавр вкатила ему с прочими лекарствами немалую дозу седативов.
Сложная медицинская структура, которую вырастил дириозавр в своей сумке мановением крестцовой мысли, функционировала сама по себе, и Рампаль мог позволить головному мозгу заниматься чем приятно. Вообще все эти полеты вокруг земного шара, показательные кладки яиц, — кроме той, непроизвольной, что приключилась над южноамериканским стадионом, — все это оставляло монстру массу свободного времени. Русское правительство просило редко и о сущих мелочах, американское что-то вообще не выходило на связь, и ящер потихоньку набалтывал на диктофон давно задуманную книгу «Как я был разными вещами». Дириозавр за все время странствий ни разу не задумался, что связь с институтом Форбса он просто утратил, ибо дириозавры, как известно, не только существа сумчатые и вертикально взлетающие, но и абсолютно непьющие. Да и ничего так чтобы специально не едящие, ибо заряда плутония в хвостовой части должно хватить на триста лет беспосадочного полета. А отвечать за происшедшую метаморфозу Рампаль не был обязан, превратил его в летающее и непьющее чудовище мэтр Порфириос, который нынче стал почетным множественным гражданином республики Сальварсан, жил в свое удовольствие и сам с собой обменивался коллекционными записями художественного свиста, отдавая предпочтение вариациям на темы «Сиртаки» Теодоракиса и «Чардаша» Монти.
А Шелковников периодически просыпался на кушетке, получал дозу лекарств внутримышечно и внутривенно, потом кушетка нагло изгибалась и во мгновение ока превращалась в велотренажер, на котором канцлер восседал, вяло перебирая ступнями. Если он делал это слишком уж вяло, то на жутком экране, где мерцали два контура, появлялись данные об уменьшающейся скорости передвижения к Петербургу, потом мадам Дириозавр замирала вовсе, и срок прибытия в Северную Пальмиру, она же самопровозглашенный Четвертый Рим, — вот еще! — отодвигался в неизвестность. Тогда голодающий канцлер все-таки упирался в педали, ну, и ямщик тоже, что называется, «трогал». Музыкой монстр пассажира не баловал, все крутил «Болеро» Равеля для собственного удовольствия, порой вставляя кое-какие мало известные произведения для флейты в исполнении своего однофамильца. Рампаль как раз описывал свои душераздирающие приключения на Вьетнамской войне, шлифовал стиль, уж в который раз передиктовывая историю со своим превращением в котел вареного риса, как вьетконговцы уже и соевый соус принесли, и куайцзы, то бишь палочки для еды приготовили, и собрались приступить к трапезе — и вот тогда, именно тогда, и только тогда… — здесь Рампаль с мастерством истинно детективного халтурщика, которого постыдился бы даже Евсей Бенц, обрывал главу и начинал новую, о том, как в это самое время «в совсем другом месте, под нежным осенним солнцем, озарявшим альпийские луга и скалистые кряжи…» — тут же соображал, что разглашает месторасположение Элберта, начинал сочинять какие-то несусветные горы, каких в США и в помине нет, соображал, что можно бы описать Большой Каньон, но там он как раз никогда не бывал; Рампаль приказывал своему огромному телу двигаться к каньону, посмотреть, как оно там на самом деле, но это он головным мозгом приказывал, а в крестцовом прочно сидела мысль о нуждах пациента-пассажира и России, эта страна с высоты вовсе не казалась ящеру такой уж плохой, тело не сворачивало никуда, оно плелось на нижней границе стратосферы, со скоростью вершок в минуту, дрейфуя к колыбели трех попыток реставрации истинного Дома Старших Романовых, тех попыток, что раньше по недоумию именовались революциями. Мысль о том, что какая-никакая, а колыбель, грела мадам Дириозавр ее огромное сердце.
