Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
– О-о-о, – сменил тональность Ландсман. – Я когда-нибудь говорил, что люблю тебя? – спросил он, зная, что никогда этого не говорил.
– Слава Богу, никогда. Конфисковал у соседки, Фридовой бабы. Сказал, что полицейский секвестр.
– Безумно благодарен.
– Первое очень заметно.
Берко понял, что Ландсман плакал: одна бровь повыше, как будто свесилась, как скатерть со стола.
– Что с ребенком? – спрашивает Ландсман.
– Зубы. – Берко снимает с крюка на двери спальни плечики с одеждой Ландсмана, вычищенной и отутюженной. Нащупывает и вытаскивает спички, подходит к кровати и протягивает гостю спички и пачку.
– Честно говоря, – начинает Ландсман, – не совсем представляю, что я тут делаю.
– Идея Эстер-Малке. Знает твое отношение к больничным палатам. А они сказали, что тебе там нечего делать.
– Присаживайтесь, мистер.
Стульев в комнате нет. Ландсман показал на кровать, Берко опустился на край, взвыв пружинами.
– Ничего, что я курю?
– Чего. Дуй-ка ты к окошку.
Ландсман подошел к окну, поднял бамбуковую штору. К его удивлению, за окном дождь. Запах дождя проникает сквозь приоткрытое окно: точно так же пахли волосы Бины в его сне. Ландсман скосил взгляд вниз, на стоянку. Ни следа снега, весь стаял. Свет какой-то странный…
– Сколько времени?
– Четыре тридцать… две, – ответил Берко, не глядя на часы.
– А день?
– Воскресенье.
Ландсман открывает окно полностью, присаживается на подоконник правой ягодицей, подставляет вновь зашумевшую голову дождю. Он раскуривает сигарету, затягивается, стараясь решить, насколько обеспокоен этой информацией.
– Ну и спать же я… – бормочет он неопределенно.
– Организм нуждался в отдыхе, – реагирует Берко, покосившись на Ландсмана. – Кстати, штаны с тебя стягивала Эстер-Малке.
Ландсман стряхнул пепел за окно.
– Меня подстрелили.
– Царапина. Даже ожог. Шить не пришлось.
– Их трое было. Рафаил Зильберблат, пишер, которого я принял за его брата, и какая-то курица. Липовый братец упер машину7, бумажник, бляху и толем. Бросил меня без оказания помощи, мерзавец.
– Так в точности и реконструировали.
– Я хотел вызвать помощь, но эта жидовская морда сперла мой «шойфер».
При упоминании о мобильнике Берко ухмыльнулся.
– Ты чего?
– Твой пишер. Баран редкий. С Айкса он срулил на Якови, Фэрбенкс, глядишь, и Иркутск рядом.
– Ну-ну.
– Звонит твой мобильник, и пишер отвечает.
– Ох… Это ты?
– Бина.
– Гм.
– Две минуты беседы с этим Зильберблатом, и она уже знает, где он находится, как выглядит и как звали его собаку, когда ему было одиннадцать. Еще через пять минут двое латке снимают его с трассы за Крестовым. Машина твоя в порядке, даже деньги в бумажнике целы.
Интерес Ландсмана к услышанному выражается в скорости роста столбика табачного пепла на конце сигареты.
– А… шолем и бляха?
– А-а-а…
– Ага.
– Служебный значок и табельное оружие в данный момент находятся у вашего непосредственного начальника, детектив Ландсман.
– Ах, черт. Она собирается мне его вернуть?
Не глядя на Ландсмана, Берко разгладил простыню кровати.
– Я действовал строго в рамках… – убежденным тоном, но не веря самому себе заявил Ландсман. – Получил наводку на Рафи Зильберблата. – Он снова провел пальцами по краям повязки. – Хотел с этим типом потолковать.
– Надо было сначала мне позвонить.
– Не хотел беспокоить тебя в субботу.
Тоже мне оправдание. Прозвучало даже хуже, чем надеялся Ландсман.
– Ну, идиот я, – признал Ландсман. – Плохой коп.
– Первое несомненно.
– Ладно, не спорю. Как-то пошло в струю… Не думал же я, что так мокро дело обернется.
– Во всяком случае, пишер, малый братик, называет себя Вилли Зильберблатом. Показал на покойного братца. Говорит, действительно Рафи порешил Виктора. И чем? Половинкой ножниц.
– То есть как?
– При всех равных прочих Бине грех на тебя жаловаться. Ты эффективно завершил дело.
– Надо же… половинкой ножниц…
– Находчивый парень.
– Изобретательный.
– А курица, которую ты так круто… Это ведь ты ее положил?
– Ну я.
– Потрясающе! – без тени иронии воскликнул Берко. – Ты ухлопал Йохевед Фледерман.
– Да брось ты!
– Добрая охота!
– Ту самую медсестру?
– Коллеги из «В» перед тобой в долгу.
– Которая прикончила того старого пня, как его… Герман Познер, что ли…
– Единственное их нераскрытое дело за этот год. Они уверены были, что она смылась с Мексику.
– Fuck me, – сорвался Ландсман на американский.
– Табачник и Карпас уже обхаживали Бину насчет тебя.
Ландсман раздавил окурок о подоконник и швырнул его в дождь. Табачник и Карпас – давние соперники Ландсмана и Шемеца. Тоже мне заступники нашлись.
– Мне не везет даже в везении, – вздохнул Ландсман. – Что-нибудь с острова Вербова слышно?
– Ни звука.
– А в газетах?
– Главные черношляпные молчат. Ни в «Лихт», ни в «Рут» ни полслова. И сплетен пока никаких. Полное молчание, как будто ничего и не было.
Ландсман отрывается от подоконника, подходит к телефону на столе возле кровати, набирает давно знакомый номер, задает вопрос, получает ответ.
– Вербоверы забрали тело Менделя Шпильмана вчера ближе к ночи.
Телефон тут же принялся верещать, Ландсман снова снял трубку и передал ее Берко.
– Да вроде ничего, – ответил Берко в трубку. – Да, конечно, отдых ему не помешает. Да… Да… – Он опустил трубку, глядя на нее. Зажал дырки микрофона ладонью, прошипел: – Твоя бывшая…
– Говорят, ты быстро поправляешься, – бодро сообщила Бина Ландсману, когда он поднес трубку к уху.
– И мне говорят.
– Поправляйся. Отдыхай.
Зловещий смысл дошел до него, несмотря на нежные интонации.
– Бина, перестань. Прекрати эти шутки.
– Два покойника. Из твоего ствола. Без свидетелей, кроме одного, который ничего не видел. Автоматическая процедура, Меир. Отстранение до завершения расследования, с полным сохранением содержания, что тебе еще надо?
– Они в меня стреляли. У меня была информация, я прибыл туда с пушкой в кобуре, милый, как мышка. А они сходу начали пальбу.
– Ты все сможешь рассказать комиссии. А я тем временем бережно сохраню твою бляшку и твою пушку в милом розовом пластиковом мешочке. Веселенький такой мешочек, на молнии, «Хелло, Кити!» называется. Как их туда Вилли Зильберблат засунул, так пусть и лежат. А ты отдыхай да поправляйся, ладушки?
– Но это же на месяц, а то и… – взвыл Ландсман. – Это до Реверсии не закончится. Когда я вернусь на службу, служить уже негде будет. Ты сама знаешь, что никаких причин для отстранения… Я могу работать параллельно с этим дурацким расследованием, и согласно тем же дурацким предписаниям.
– Предписания разные бывают, – туманно высказалась Бина.
– Не темни, – насторожился Ландсман. – На что ты намекаешь?
Бина секунды две помолчала.
– Вчера вечером мне позвонил главный инспектор Вайнгартнер. Поздно, уже стемнело.
– Ну-ну…
– Он мне сообщил, что ему только что звонили. Домой. Как я поняла, весьма уважаемый джентльмен на другом конце провода был несколько возбужден вследствие неподобающего поведения детектива Меира Ландсмана вблизи дома этого уважаемого джентльмена. Создание общественно опасной ситуации. Демонстрация неуважения к местному населению. Превышение полномочий.
– И что Вайнгартнер?
– Он сказал, что ты очень хороший детектив, но что у тебя определенные проблемы.
«Тут твоя могила, Ландсман».
– А ты что сказала Вайнгартнеру? Когда он позвонил, чтобы разрушить твой субботний покой…
– Мой субботний покой… Мой субботний покой, что буррито из микроволновки. Трудно разрушить то, что не построено. Я сообщила главному инспектору Вайнгартнеру, о твоих подвигах, о ранении.
– А он?
– Он сказал, что в свете моего сообщения склонен пересмотреть свои давние атеистические убеждения. И потребовал, чтобы я сделала все от меня зависящее, дабы ты ни в чем не нуждался, чувствовал себя удобно и побольше, а главное подольше, отдыхал. Чем я сейчас и озабочена. Ты отстранен с полным сохранением содержания вплоть до дальнейшего уведомления.
– Бина, Бина, ты меня знаешь…
– Несомненно.
– Я должен работать. Ты не можешь… Не должна…
– Я именно должна. – Голос ее заморозил линию. – Ты прекрасно понимаешь, какая у меня сейчас свобода маневра.
– Значит, если гангстеры дернули за веревочку, расследование убийства следует прекратить? Это ты имеешь в виду?
– Я подчиняюсь главному инспектору, – объяснила Бина, как будто обращаясь к несмышленышу. Она прекрасно знала, что Ландсман терпеть не может, когда с ним обращаются, как с дураком. – А ты мне подчиняешься.
