Татьяна Зубачева - Аналогичный мир - 3 (СИ)
— А вы? — спросил Жариков.
— Буду искать, — улыбнулся чуть веселее Рассел. — Прежняя не только исчерпана, но и доказала свою несостоятельность. Для меня, во всяком случае, — он достал сигареты и, взглядом спросив разрешения, закурил. — Доктор, я давно хотел спросить. Отец в последние годы работал над проблемой обратимости процессов у спальников. Вы… вы выяснили это?
Жариков кивнул.
— Да. Вся физиология необратима.
— А психика?
— Мы не ставили задачи вернуться к исходному. Вы же знаете. Рабская психология формируется с рождения, психология спальника с пяти лет, — Жариков говорил спокойно, размышляя. — Комплексы, фобии, стереотипы поведения и восприятия… Фактически парни теперь сами решают, от чего избавляться, а что оставить. Мы просто создали им условия, позволяющие сделать выбор. И осуществить его.
— Техника могла бы помочь. Но, — Рассел развёл руками. — Вся аппаратура уничтожена. Восстановить её я не в силах.
— Спасибо, — серьёзно сказал Жариков. — Спасибо за предложение помощи. Но… но дело не в аппаратуре.
— Да, я понимаю, — Рассел улыбнулся. — Оставим прошлое прошлому, — встал. — Вы разрешите писать вам, доктор?
— Разумеется, — встал и Жариков. — И приезжайте, если захотите поговорить.
Они обменялись рукопожатием. Обязательные фразы прощания. Рассел взял свой портфель, пустой и непривычно лёгкий. Но необходимую мелочь он собирался купить по дороге. В Джексонвилль возвращаться, даже просто заехать за оставшимися на квартире вещами, он не хотел. Незачем. Начинать заново — так начинать.
Когда за Расселом закрылась дверь, Жариков сел за стол, достал свои тетради, но писать ничего не стал. Ну вот, сегодня Рассел Шерман ушёл начинать новую жизнь. Инженер Шерман. Сын доктора Шермана. Жертва Империи, СБ, расизма, рабства… По представлению получил три тысячи от Комитета защиты бывших узников и жертв Империи. На первое время ему хватит. А дальше… он — свободный человек и не только вправе, но и обязан сам делать свою жизнь. Практически здоров. А характер — не болезнь. Как и у Чака. Жариков посмотрел на часы. Да, через десять минут время Чака. А в двенадцать придёт Гэб. Гэб уже встаёт, начал потихоньку разрабатывать руки. И отчуждение между ними становится всё более явным. Не ненависть, а именно отчуждение. Чак перестал заходить к Гэбу, как только у того заработали руки, подчёркнуто, демонстративно не интересуется им. Гэб столь же демонстративно платит взаимностью. А по Шерману всё-таки надо сделать последние записи. Не откладывай то, что можно сделать немедленно. Как и не делай сразу того, что нужно сделать позже…
— Иван Дормидонтович, можно?
Жариков поставил точку, перечитал запись, закрыл тетрадь и улыбнулся приоткрывшейся двери.
— Конечно, Андрей, заходи. Ты во вторую сегодня?
— Я с ночной, Иван Дормидонтович. В душ только сходил и поел, — Андрей сел на стул перед столом. — Я на минутку. Шерман… ушёл?
— Да, он выписался и ушёл. А что? Ты хотел поговорить с ним?
— Нам не о чём разговаривать, Иван Дормидонтович. Я о другом. Иван Дормидонтович, мы приглашаем вас к нам. Послезавтра двадцатое. Мы хотим отметить, — Андрей улыбнулся. — День Свободы, Иван Дормидонтович.
Жариков мгновенно понял и кивнул.
— Спасибо за приглашение, Андрей, приду обязательно.
— Мы в холле у себя, в шесть собираемся. Мы, — Андрей смущённо улыбнулся, — кому во вторую и в ночную выпадает, подменились все. Все будем.
— Спасибо, — повторил Жариков.
Он хотел спросить, кого ещё пригласили, и почему в холле, а не в столовой, где праздновались все дни рождения, праздничные даты и тому подобное, но Андрей сказал сам.
— Мы ещё Юрия Анатольевича позвали. И Тётю Пашу. И подумали, что остальные обидеться могут, ну, они же тоже спасали нас, но… — Андрей неопределённо повёл рукой. — Но это же другое.
— Я понял, — кивнул Жариков. — И потому в холле?
— Да.
— Ну и зря. Никакой обиды не будет. Это ваш праздник, и вы сами решаете, кого хотите видеть. А в холле вам будет тесно. Договаривайтесь со столовой.
— Хорошо, я поговорю с парнями, решим, — Андрей встал. — В среду в шесть, Иван Дормидонтович. Мы будем ждать.
— Спасибо, обязательно.
Андрей прислушался.
— Идёт уже, — и улыбнулся. — Всё, пойду отсыпаться, Иван Дормидонтович.
— Хорошего отдыха, — улыбнулся в ответ Жариков. Распахнулась дверь, и на пороге встал Чак. Быстро внимательно оглядел Жарикова и Андрея.
— Спасибо, Иван Дормидонтович, — Андрей, будто не замечая Чака, заканчивал разговор по-русски, — до свидания, — повернулся к двери и перешёл на английский: — Привет, Чак.
— Привет, — нехотя ответил Чак, пропуская его мимо себя из кабинета и закрывая за ним дверь. — Добрый день, сэр.
— Добрый день, — кивнул Жариков, привычно щёлкая переключателем. — Проходите, садитесь, Чак.
Чак, тщательно выбритый и причёсанный, в госпитальной пижаме, прошёл к столу, сел на своё обычное место.
— Как вы себя чувствуете?
— Очень хорошо, сэр, спасибо.
Чак говорит спокойным, вежливо равнодушным тоном. Жариков расспрашивает его о здоровье, самочувствии, успехах в тренажёрном зале. Чак отвечает вежливо, точно и кратко.
— Вы ходили вчера в город?
— Да, сэр, — быстрый настороженный взгляд. — Немного погулял, сэр.
Жариков кивает. Это уже второй выход Чака в город. В первый раз, три дня назад, он вышел, прошёлся по соседним улицам и вернулся.
— Я ходил в Цветной квартал, сэр, — Чак говорит осторожно, тщательно скрывая внутреннее напряжение. — Узнавал, как здесь с работой, сэр.
— И что же?
Чак усмехнулся, и усмешка вышла невесёлой.
— Грузчиков и без меня хватает, сэр. А другой работы здесь для цветного нет, сэр.
Жариков снова кивнул. Всё правильно: Чак начал думать о будущем. Неделю назад он пообещал Чаку, что того выпишут до Рождества. И вот… осмотрителен, что и говорить.
— Вы решили вернуться в Колумбию, Чак?
— В большом городе легче с работой, сэр.
— Что ж, вполне логично. Будете искать работу грузчика?
Чак пожал плечами.
— Другой мне никто не даст, сэр.
— Но вы же шофёр.
— Да, сэр, — Чак снова невесело улыбнулся. — Могу работать шофёром, секретарём, камердинером, но… кому я могу сказать, где я этому научился, сэр? И…и всё это не ценится. А телохранителем я работать не могу. Мне теперь самому нанимать надо, чтобы меня охраняли.
— Что, проверили себя? — тихо спросил Жариков.
Чак угрюмо кивнул, потёр припухлость на скуле.
— Я… я убежал. Мне теперь нельзя здесь оставаться, сэр. Они уже знают, что я… что меня можно бить.
— А в Колумбии?
— Там меня боялись, — Чак говорил, глядя перед собой в пол. — Крепко боялись. На старой памяти первое время продержусь, сэр.
Интересное решение. Неплохой психолог Чак.
— С Гэбом вы поэтому не общаетесь?
— Да, сэр. Не задираться не можем. А без толку язык бить… незачем. Он сам по себе, сэр, я сам по себе.
— Что ж, это ваше право. Когда вы хотите, чтобы вас выписали?
— Чем скорее, тем лучше, сэр.
— Я отправил представление на вас в Комитет защиты узников и жертв Империи. Если его примут, вы получите безвозвратную ссуду.
Чак заинтересованно поднял голову.
— Спасибо, вы очень добры, сэр, но…
— Почему я это сделал? — улыбнулся Жариков.
Чак настороженно кивнул.
— Потому что сами вы этого не сделаете. А деньги на первое время вам нужны.
— А… прошу прощения, сэр, на Гэба вы тоже… написали?
— Да. Как тошлько придёт ответ из Комитета, вас выпишут.
Чак незаметно облизал внезапно пересохшие губы. Сколько бы это ни было, но добраться до Колумбии ему хватит. И кое-как дотянуть до… нет, при этом чёртовом беляке об этом даже думать не стоит, насквозь ведь видит, чёрт белохалатный. Ишь как смотрит, улыбается. Надо переводить разговор.
— Ещё раз спасибо, сэр. Право, я не заслужил такой заботы, сэр.
— Не за что, Чак, — Жариков видел, как тот мучительно ищет новую тему для разговора, но не спешил прийти на помощь.
— Прошу прощения, сэр, я не поздравил вас с вашим праздником, — начал по-прежнему осторожно Чак. — Я только сегодня узнал об этом. Ещё раз прошу прощения и поздравляю.
Жариков улыбнулся. В пятницу отмечали День Победы, годовщину полной и безоговорочной капитуляции Империи. Понятно, что в городе не было никаких признаков праздника, но в госпитале было шумно и весело, кроме палат с местными. Не знать Чак не мог, но, видимо, посчитал этот праздник «делом белых», как говорят бывшие рабы, а его, дескать, не касается. А теперь выкручивается.
— Спасибо за поздравления, Чак. А то, что в среду, двадцатого, годовщина Освобождения, вы знаете?
