Макс Мах - Под Луной
– А вы? – спросил тогда Макс, вспомнивший этот разговор, читанным им где-то когда-то в уже неосуществимом будущем.
– Я сказал ему, что с хорошим человеком лестно заключить хороший блок. Так что же произошло в январе двадцать второго с товарищем Микояном?
– Его взяли с поличным мои люди во время беседы с председателем Сибревкома Лашевичем. – Ответил Кравцов. – Лашевич тут же сдал назад, объявив, что все это дело попахивает провокацией. Но Микоян, которому деваться было некуда, чистосердечно признался, что послан в Новониколаевск Сталиным с целью не допустить избрания на съезд сторонников Троцкого и Смирнова. Протокол допроса я доставил Владимиру Ильичу. Ваши сторонники на съезд прошли. Сторонников Зиновьева проредил в Питере Леонид Петрович. Результаты известны…
– И получается, что мы с Лениным сделали ровно то же, что собирались сделать Сталин и Каменев.
– Так, они, Лев Давыдович, и сделали, – пожал плечами Кравцов. – На двенадцатом съезде. Помните?
– Помню. Значит, готовы пойти на некоторые компромиссы?
– Уже пошел, – хмуро ответил Кравцов, закуривая.
– Знаю, – кивнул Троцкий. – И не вижу причин для самобичеваний. В конце концов, вы можете гордиться: идею противовесов, – губа Троцкого снова дернулась в раздражении, – предложили вы, а мы с Владимиром Ильичем всего лишь провели ее в жизнь.
– Вопрос можно? – спросил Макс.
– Ну, если мы вместе, не вижу причин отказывать, – улыбка у Льва Давыдовича получилась кислая, и Кравцов, кажется, знал, почему.
– Как вам удалось заставить ЦК принять "завещание Ленина"?
– Если честно, почти случайно, – Троцкий взял папиросу, закурил. – Практически чудо, – выдохнул он дым. – Случайное арифметическое большинство на пленуме ЦК.
– Почему вы отдали Сталину Совнарком?
– Он сложил полномочия Генерального Секретаря, уступив пост Смирнову. Мы не хотели открытого конфликта. Совнарком представлялся серьезной заменой, тем более что мне "предложили" ВСНХ вместо Наркомвоенмора. Грех было жадничать…
3
Видимо, солнце сместилось на небосклоне, или еще что, но оконное стекло потемнело вдруг, и в сизой полупрозрачной глубине возникло отражение. Кравцов всмотрелся в собственное лицо – ему редко приходилось видеть себя в зеркале, – и, в целом, остался увиденным доволен. Хорошее лицо, выразительное и не бабское, как у некоторых до времени погрузневших товарищей. Без лишнего жира и с той лаконичностью черт, что указывает обычно на присутствие характера и замысловатость жизненной истории. Лицо состоявшегося человека, солдата и революционера, каким он, как ни странно, себя теперь ощущал не только на людях, но и оставшись наедине с самим собой. Прошлое, потерявшееся в отмененном будущем, не довлело над ним, все дальше уходя в темные глубины забвения, но и не оставляло вовсе.
"Троцкист, – подумал он с неожиданным удивлением, рассматривая себя в призрачном зазеркалье плохого оконного стекла. – Ну, надо же, живой троцкист!"
Самое смешное, что – правда. И словцо такое, пущенное левой оппозицией, пошло ходить в последний год – поначалу, правда, только среди своих, то есть товарищей – по просторам Советской России, да и по существу определение было верным. Троцкист – сиречь сторонник Троцкого. А как еще следовало понимать едва ли не формальный союз, заключенный ими во время недавнего – вполне исторического – разговора? Что ж, факты упрямая вещь, но не союз с "иудушкой Троцким" на самом деле беспокоил Кравцова. Он знал цену ярлыкам и, если что и помнил отчетливо из своего вывернутого наизнанку прошлого, так это историю ВКП(б), читанную им – другим Кравцовым – в "Кратком Курсе" и вполне прочувствованную через историю собственной жизни. Детство Кравцова – не вообще детство, а годы сознательного дошкольного и раннешкольного существования – пришлось на последние деньки "оттепели". В букваре красовался портрет дедушки Хрущева, а по черно-белому телевизору шли фильмы, истинный смысл которых он понял много позже, когда их уже практически изъяли из показа. "По тонкому льду", "Тишина", "Чистое небо"… В книжках старшего брата, рассказывалось о замечательных героях Гражданской войны – Якире, Тухачевском, Блюхере, и взрослые во время застолий – приняв водки под винегрет или салат "оливье" – вспоминали войну и говорили страшные слова про тех, кто чуть не погубил страну. Отношение к Сталину было сложным. Его все еще боялись и скорее уважали, чем презирали, но при этом с гневом припоминали ему страшные годы репрессий. Кое-кто из друзей отца знал о чистках не понаслышке. Да и сам Кравцов-старший много чего рассказывал про лагеря и зеков. Он работал до войны на строительстве железной дороги на Русском Севере, там и повидал лиха.
И далее, через годы, Макс отчетливо помнил, как менялись взгляды общества, во всяком случае, того городского интеллигентного слоя советского общества, в котором он родился и вырос. Идеализация Ленина постепенно уступила место пониманию того факта, что и Ильич был всего лишь "одним из них". Потускнело и испарилось уважение к Сталину, исчез страх, появились из небытия новые старые герои: Бухарин, Рыков, даже Мартов и Либер возникли вдруг в каком-то фильме про революцию без обычной карикатурности, принятой в советском кино для изображения "господ меньшевиков". Не менялось одно. Троцкий был и оставался врагом. То ли комическая фигура из еврейского анекдота – "политическая проститутка" Троцкий, то ли злобный бес революции, погрузивший Россию в гиену огненную.
Но сейчас, возвращаясь мыслью к тому далекому времени, припомнил Кравцов – по странной ассоциации – одну исключительно неглупую книгу, читанную в годы студенчества. Теперь, через много лет вперед и назад, он не мог уже восстановить подробности. Ни названия книги, ни имя ее автора не всплывали в памяти. Помнилось только, что это была книжка малого формата, каким издавались в то время избранные биографии в молодогвардейской серии "Пламенные революционеры". Так вот, в той книге, между прочим, речь шла и о расколе социал-демократов на большевиков и меньшевиков. И советский автор – а дело происходило никак не позже ранних семидесятых – к удивлению Кравцова бросил мимоходом нетривиальную мысль, что не будь между Ульяновым и Мартовым личного соперничества, кто знает, как сложились бы судьбы русской революции. Ведь Ульянов отстаивал позицию, первоначально озвученную именно Мартовым. Где-то так, или наоборот, но не суть важно, поскольку нынче – в новой, возникшей не без помощи Кравцова реальности – уже не Троцкий числился оппозиционером и левым коммунистом. Лидером левой оппозиции оказался державник Сталин. И всех-то дел, что если нашла коса на камень, то "камню" путь только в "Петры", и никак иначе. Если нишу державника – не от хорошей жизни, и даже не вполне по своей воле – занял Троцкий, то Каменеву и Сталину оставалось одно – поднять знамя вечно зеленой "Левой". Впрочем, что – правда, то – правда, Троцкий умел быть прагматиком и государственником ничуть не хуже, чем лидером "истинных большевиков-ленинцев"…
Беспокоило же Макса отнюдь не то, с кем в компании оказался он здесь и сейчас, хотя ему, если честно, этот блок нравился несколько больше того. Тревожила неопределенность. Он не знал – просто не мог знать – что правильно, а что – нет. Он творил историю на ходу, в движении, решая в каждый отдельный момент времени ту из насущных задач, что казалась острее. Импровизация… игра с листа… Ну, что тут сделаешь! Не было у Кравцова готовых рецептов "как нам обустроить Россию". Оставалось надеяться, что интуиция не подведет, и совесть не оставит.
4
День прошел, как не было. Пролетел, словно курьерский поезд мимо богом забытого полустанка, прогрохотал на рельсовых стыках, обдал облаком сырого пара, смешанного с угольным дымом, и умчался прочь, унося с собой – прихваченную между делом – половину ночи. И вроде бы, ничего толком не сделал: все только сидел да слушал. Слушал и сидел. Еще ходил, разумеется, заглядывая в отделы и отделения, и снова слушал. Здесь и там. Попыхивая трубкой, прихлебывая из стакана в подстаканнике крепкий чай, просматривая документы, отпечатанные на плохой пористой бумаге расплывающимися нечеткими литерами, расшифровывая каракули "революционных матросов" и " сознательных рабочих", – крестьян, слава богу, в Управлении пока еще не было – взвешивая на ладони тяжелые папки первоочередных дел. Возвращение превратилось в праздник "столоначалия", выродилось в рутину бесконечных представлений – сотрудников за полтора года заметно прибавилось – и встреч со старыми знакомыми, которых на поверку оказалось гораздо меньше, чем он ожидал. Впрочем, Генрих Эйхе все время находился рядом, и это, если разобраться, совсем не мало по нынешним временам, поскольку бывший военный министр ДВР был человеком прямым, неробким и верным. Избрав "линию" не колебался, выбрав сторону – шел как крепкий крестьянин за плугом, делал свою работу. Это не говоря уже о том, что не глуп, в меру образован, и отнюдь не твердолоб.
