Господин следователь. Книга пятая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Чтобы присутствующим было непонятно, что вы сказали, — любезно пояснил я. — Авось и решат, что высказали нечто умное.

Кубланский порывался сказать еще что-то — может, цитатку из «Бедной Лизы», но я пресек его поползновения.

— Хватит. — достаточно жестко оборвал я актера. — Вам делать нечего, а у меня служба. Итак, господа, сейчас я побеседую с каждым из вас. — Подумав, где бы мне устроить допросную, спросил у Чижакова: — Степан Леонидович, в вашей комнате есть письменный стол?

— Имеется, — кивнул импресарио, переглянулся с госпожой Тениной, потом забеспокоился. — Но в моей комнате, наверное, будет неудобно?

Я только отмахнулся. Какие уж тут удобства? Если бы не требовалось окунать перо в чернильницу, я бы и на коленке записал показания. Но на столе гораздо сподручнее.

Войдя в сопровождении импресарио в его нумер, понял причину беспокойства. Судя по некоторым женским вещам — панталончикам и подвязкам, Степан Леонидович занимал комнату не один. Госпожа Тенина, шедшая следом, быстро, но без суеты и малейшего смущения, сунула свои вещи под одеяло. Я же сделал вид, что ничего не заметил. Заняв имевшийся в комнате стул, установил табурет и принялся раскладывать свои канцелярские принадлежности.

— Прошу прощения, что доставил вам неудобства, — извинился я и перед импресарио, и перед актрисой. — Но сами понимаете, служба-с. Что ж, наверное мы и начнем с госпожи Тениной?

Актриса Тенина оказалась Ниной Порфирьевной Затыкиной, тридцати восьми лет от роду, крестьянкой Олонецкой губернии, да еще и вдовой. Что ж, в артисты идут не только мещане, дворяне и потомственные почетные граждане, но и крестьяне. Допустим, в юном возрасте подалась девушка в горничные или в няньки, а потом так и застряла в городе, отыскав свой собственный путь на сцену. Беда только, что крестьянам приходится продлевать свои паспорта каждые полгода, но если договориться с исправником, то можно делать это без проблем. Была бы Затыкина девицей, так и вообще бы ей паспорт никто не выдал, а вдовам — вполне возможно.

Нина Порфирьевна поведала, что Машенька была замечательной женщиной, нежно любящей своего мужа, оставленного в Ярославле, но также любящая сцену и возможность выступать перед публикой любом помещении — хоть на сцене столичного театра, а хоть бы и в сарае. Заметно, что она очень переживала из-за супруга, но никогда ни с кем это не обсуждала. Врагов у нее нет, никогда не было. Но и близких друзей тоже нет. Романов, пусть даже мимолетных, она себе не могла позволить.

— Она даже никогда и ни с кем не кокетничала, — с неким удивлением присовокупила госпожа Тенина.

Что ж, очень похвально, если женщина любила мужа и оставалась ему верна. А любовь к профессии? Н-ну, и так тоже бывает.

От господина Эккерта я ждал нечто большего, нежели от Тениной, но, к моему удивлению, старший брат не сумел рассказать о сестре ничего интересного. Узнал только, что род Эккертов играет на сцене еще со времен Федора Волкова[1]. И прадед был актером, и дед, и отец с матерью. И он сам, и сестра, что называется «выросли за кулисами». И мужа своего, в ту пору поручика, Мария хотела приобщить к сцене, но Ипполит Свистунов оказался бездарен, поэтому пошел в чиновники, заняв в канцелярии Ярославского губернатора какой-то пост.

В Петербурге, во время окончания гастролей, сестра жила отдельно от него, в меблированных комнатах, потому что у него имеется двое детей, а квартирка маленькая. Сестра иной раз выручала брата деньгами, причем, не требовала возвращения долгов.

Отношения с сестрой у него были замечательными, но особой близости не было. Мария, со слов Николая Эккерта, была «молчаливая штучка», не любившая делиться своими личными переживаниями ни с кем, даже с братом. Он даже не знает — вела ли сестра переписку с мужем, бывал ли тот в Петербурге. Мария очень любила Ипполита, об этом он знал, но это и все.

По правде-то говоря, мне становился все симпатичней и симпатичнее образ погибшей актрисы. Уважаю людей, которые не любят болтать о самом себе.

— Скажите, а кто-нибудь из артистов не был влюблен в вашу сестру? — поинтересовался я.

— Да как же не был? Да за Машкой сам Давыдов ухаживал, так она ему даже не улыбнулась. И цветы, что он ей посылал, обратно возвращала. Никто же не говорил, чтобы она в постель с ним ложилась, но хотя бы уважение-то могла проявить? А я Давыдова знаю, он с нами пару лет ездил, когда Степан нашу труппу создавал. Но не любит он странствий, что тут поделать?

Кто такой Давыдов я не знал, но на всякий случай, со значением покивал[2]. А странствий я и сам не люблю. Спать невесть где, питаться невесть чем…

— Я убедился, что ваша сестра была очень талантливой актрисой. Ей бы в Мариинке играть. Как вы думаете, отчего ей роли не давали? — осторожно спросил я.

— Да как же не давали-то? — воскликнул в сердцах Эккерт. — Ей же сразу роль Верочки дали, по Тургеневу «Месяц в деревне». Она эту роль на пару с Савиной играла. Но Машка, она тихая-тихая, а характер поганый. Зачем было Савиной говорить, что та дура бездарная? Ее за роль Верочки сам Тургенев хвалил. И Калинкина розами прямо по морде отхлестала.

— Розами по морде? — насторожился я, словно пес, учуявший след. — А что за Калинкин? И за что?

— Ну да, Калинкин — премьер из Александринки. Он Машке букет роз подарил и непристойного предложение сделал.

— Так правильно сделала, что отлупила, — сказал я.

— Так я и не спорю. Но зачем же самой-то было лупить? Сказала бы мне, я бы за Машку любому премьеру голову оторвал. Но зачем же рожу-то бить? Рожа у нашего брата — инструмент. Если, скажем, жена тебе изменила, так бить ее бей, но рожу не трогай! А она Калинкина розами так отхлестала, что у парня харя стала, словно ее кошки драли. А у него вечером «Гамлет». Зрители, вместо того, чтобы датскому принцу сочувствовать, весь вечер прохохотали. Полный провал, а потом, как только Калинкина видели, опять в хохот. Пришлось ему в Казань уезжать, от греха подальше. Так кто у себя такую актрису потерпит? Ладно, что на гастроли ее берут. Подменяет тех, кто заболел или замуж вышел.

А ведь молодец Мария! Уважаю. Но след, к сожалению, утерян. Не поедет актер Калинкин из Казани мстить, да ведь еще гастролирующую труппу отыскать нужно.

Последний из артистов, кого следовало допросить был господин Кублинский. Кстати, по происхождению дворянин. Возможно, со временем станет великим актером. Кублинский не удержался, чтобы не процитировать Грибоедова о злых языках, что страшнее пистолета, но ничего нового мне не добавил. Сказал, правда, что Мария была красивой женщиной, но он знал ее крутой характер, поэтому даже и не пытался ухаживать. А вот Василевский, который играл Карандышева, делал такую попытку. Но чем она закончилась, он не знает. По крайней мере, Мария и ее сценический жених ни разу не уединялись.

После допросов, взяв с собой Эккерта, я отправился в Дворянское собрание. Дверь в импровизированную гримуборную была заперта, около нее маялся Федор Смирнов.

— Открывай, — приказал я.

Пройдя на женскую половину, увидел и шубку, и все остальное. Проверив шубку — имеется один карман, внутренний, где лежал очередной носовой платочек, кивнул Эккерту:

— Возьмете вещи с собой. Но попрошу, покажите их городовому, что в гостинице — пусть он все в опись внесет.

Не знаю, кому нужна эта опись, но так положено.

Потряс муфточку — ничего не выпала, шапочка, сапоги. Ну, осталась сумочка.

Здешние дамские сумочки отчего-то вызывают у меня ассоциацию с мешком для сменной обуви. У меня в школе был такой. Мешочек, только поменьше, со стягивающимся горлышком. Отделка, конечно изящная, да и ткань гораздо дороже. И в донышко вставлен кусок кожи.

Я раскрыл сумочку и, недолго думая, высыпал ее содержимое на столик. Упало зеркальце, очередной носовой платочек, флакончик духов, пудреница, кошелек, блокнотик и серебряная визитница. В принципе, почти все то, что таскают и барышни из моего времени. Нет губной помады — так здесь еще губы не красят. Кошельки, правда, уже не носят, потому что сотовый телефон заменяет и кошелек, и блокнотик и визитницу.