На афганской границе (СИ) - Март Артём

Тем временем Батов повел по остальным перепуганным бойцам взглядом. Потом внимательно посмотрел на меня. А спустя секунду мрачно глянул на Машко. На старлее не было лица.

Уже через пятнадцать минут Бодрых оказался в госпитале отрада, на столе нашего хирурга Майора Громова. А еще через двадцать, МИ-8, с сержантом на борту отправили в душанбинский пограничный госпиталь.

Само происшествие подняло шумиху в отряде. Машко и Сеню Лопина вызвали к начотряда. Тем же вечером из Ашхабада прилетел замначштаба округа, чтобы разобраться во всем произошедшем.

На следующий вечер пришел и наш черед. Давыдов, начальник отряда, позвал к себе всех солдат, видевших в тот злополучный день, что именно произошло на учебном задержании.

И я, и Дима с Валерой, и даже старший сержант Антоха Фруднид — все сидели на лавке под дверьми его кабинета и ждали, когда нас вызовут.

Одного только Сени Лопина не было. Парню инкриминировали уголовное дело, и сейчас он находился под стражей. Парня посадили на губу.

Первым пошел Антон. Вернулся он довольно быстро. Рассказал, что Давыдов попросил рассказать свои версии произошедшего, задал несколько вопросов и отпустил. Затем на беседу вызвали и Валеру. Потом Диму.

Когда в кабинет вошел Дима Ткачен, я остался на лавке один. Правда, совсем не надолго. К моему удивлению, которого я, впрочем, не выдал, в коридоре штаба появился Машко.

Помятый и унылый, он глянул на меня ничего не выражающим взглядом.

— Селихов, и ты тут?

— Тут.

— Можно я присяду?

— Пожалуйста.

Старлей присел на лавку. Уставился в одну точку. Не меньше минуты он так и просидел. Потом спросил:

— Тебя вызвал к себе Давыдов? Допрашивает?

— Он допрашивает всех, кто участвовал в учебном задержании.

— Меня тоже вызвал. На разговор, — понуро сказал Машко и снова замолчал.

Недолго мы просидели в тишине, потому как Машко снова начал:

— Скажи мне, Саша, а было ли у тебя когда-нибудь чувство, что из-за какой-то глупой маленькой ошибки, из-за какой-то мелочи, жизнь твоя вот-вот окажется кончиной?

«Эх, сталрей-старлей. Не раз и не два было, — подумал я. — на войне всякое бывает».

— Бывало, товарищ старший лейтенант.

— Такой молодой, а уже было? — Удивился Машко и глянул на меня своими широко раскрытыми глазами. — И что ты делал в таких обстоятельствах?

В этот момент показался он мне не тем строгим старшим лейтенантом, каким быть ему предписывал устав. Передо мной сидел мальчишка, не достигший тридцати лет. Мальчишка потерянный и испугавшийся. Не знающий, что ему делать, и как себя вести.

— Боитесь? — Спросил я в ответ.

— Очень боюсь, — признался Машко. — Не знаю, если честно, куда мне податься. На стенку лезу. Поговорить даже по этому поводу мне не с кем. С офицерами — стыдно. Капитан Батов будто бы меня избегает.

К этому моменту всему отряду было уже известно, что случилось вчера. Машко должен был лично проверить оружие всего наряда. Убедиться, что патронники пустые. Однако автомат Лопина старлей не проверил. Отвлекся на Диму, отпустившего какой-то едкий комментарий по поводу всего происходящего.

Казалось бы, такая простая операция, к которой привык любой командир, ведущий учебные стрельбы. В том-то и содержалось ее коварство.

Магазины отомкнуты, патроны, хоть и холостые — все на своих местах. Какова вероятность, что один из них окажется в патроннике нерадивого солдата? Крайне мала такая вероятность. И все же, именно это и случилось в тот день. Эта глупая ошибка уже сломала жизнь двум людям. А может быть, уже лишила жизни и третьего.

— Меня уволят, — сказал старлей обреченно. — Уволят и отдадут под суд. В тюрьму посадят. Крест теперь стоит на моей военной карьере.

Я горько покивал.

— Думаете о себе, товарищ лейтенант.

— А о ком же мне еще думать? — Удивился Машко.

— О Лопине, который по чужой глупости сидит за решеткой, — сказал я тихо. — О Бодрых, что лежит сейчас в госпитале и непонятно, выживет ли. А может, уже умер.

— Почему ты о них заговорил? С Бодрых у тебя были конфликты, Лопина, насколько я знаю, ты тоже не жаловал.

— Пусть они и бестолковые солдаты, но не заслуживают того, что с ними стало.

Машко поджал губы. Чуть-чуть помолчав, спросил:

— Ты на них зла не держишь?

— Нет. Не держу.

— Почему?

— В жизни бывают такие невзгоды, что проблемы с ретивым сержантом и нахальным солдатом на их фоне кажутся совершенно незначительной мелочью, товарищ старший лейтенант.

— Ты прав, Слехихов, — подумав, сказал старлей. — Возможно, ты прав.

— Вы спрашивали у меня, что ж я делал, когда понимал, что моя жизнь висит на волоске из-за глупой ошибки?

Промолчав, Машко покивал.

— Сохранял достоинство и принимал судьбу с высоко поднятой головой, — ответил я тихо.

Вытянутое лицо Машко стало вдруг удивленным. Он быстро-быстро заморгал. Потом почему-то нахмурился.

— Легче сказать, чем сделать, — буркнул Машко тихо.

Снова помолчали.

— Знаешь, Саша, а ты, наверное, прав. Все равно ничего другого и не остается. Просто… Когда ты постоянно внутри этой повседневной рутины, о достоинстве легко забыть. Легко стать злым и глупым.

Он сглотнул, будто бы на что-то решаясь.

— А ведь знаешь, — продолжил он, — я ведь тебя невзлюбил с самого распредпункта.

— Знаю.

— И в поезде вел я себя неправильно по отношению к тебе. Извини.

Ничего не ответив, я только улыбнулся Машко.

— Ты прав, Саша. Нужно сохранять достоинство. Раз уж виноват — ответь. А я тут виноват. Перед невзгодами, не стану я терять остатки своего достоинства. Хотя, наверное, большую часть я уже растерял. А может быть, никогда у меня ничего такого и не было в характере. Пусть хоть сейчас появится.

— Трудности закаляют.

— Да, — решительно кивнул Машко. — Хочу тебе признаться кое в чем.

— М-м-м-м?

— Собирался я тебя из отряда вычистить. Самым подлым, самым мерзким методом, который смог придумать.

Я вопросительно посмотрел на старлея.

— Хотел подбросить тебе служебные документы, на вроде как, ты украл. Через Бодрых хотел подбросить. Он должен был сунуть их тебе под матрас, а ночью, я бы пришел с проверкой и нашел их в твоей кровати.

Я хмыкнул.

— Прости меня, Саша. Глупый я был и завистливый, — заглянул мне в глаза Машко. — Но Бодрых так их под матрас и не сунул. Видать, еще лежать где-то у него мои документы. Спрятанные.

— Я слышал, у Бодрых тайник есть в ленинской комнате, — сказал я. — Сержанты о нем знают. Расспрошу Антона. Вернем.

— Скажи, что нашли во дворе. Пусть будет, что я потерял.

— Пусть будет.

Машко покивал. Добавил:

— Спасибо. Знаешь, Саша, мне, вроде бы даже легче стало после разговора с тобой. Вроде бы я чувствую, что мало помалу смиряюсь. Что глупо переживать о том, чего мне уже не поправить. Пусть и страшно. Главное теперь, чтобы из-за моей оплошности, Бодрых не погиб.

— Это, товарищ лейтенант, только время покажет.

Как и предсказывал Машко, его уволили с военной службы. Что с ним было дальше, я не знаю. Зато знаю, что было с бедным Лопиным и Бодрых. Лопина судили, Бодрых же выжил, но был комиссован по здоровью.

По учпункту быстро поползли слухи о том, как врачи боролись за жизнь сержанта. Что прошелся он по краю. Повезло, что артерию не порвало, а только расщепило вдоль. Повезло, что быстро оказали первую помощь.

— Первые десять секунд после ранения все решили, — говорил тогда любитель слухов Дима Ткачен. — Если б Саша замешкался, как мы все, Бодрых не довезли бы даже до отряда. Так говорят.

Однако наша служба шла своим чередом. Дни сменяли дни незаметно. Они смешались в сложные тренировки, марш-броски и стрельбы. В постоянные тренировочные задержания и наряды. В многочасовые занятия. Подходил день принятия присяги.

За сутки до торжества нам объявили, что сегодня день пройдет по упрощенному плану. Утром мы сделали короткую тренировку, без уже привычного марш-броска. Потом позавтракали. Позже офицеры из политической службы отряда провели у нас разъяснительные занятия. Рассказывали там, что такое присяга, какова ответственность, которую она налагает на военнослужащего. О последствиях ее нарушения.