Владимир Моисеев - Букашко
— Нет, — признался я.
— Так на то он и называется — "обеденный перерыв", чтобы все работники вместе питались в общественной столовой. Понимаешь, вместе поработали на славу, а потом вместе отобедали. Я вижу в этом величайшее завоевание коммунистической идеи в России. Попрошу не ссылаться на меня, как на источник, но в секретном циркуляре ЦК об этом сказано без обиняков. Еще Ильич завещал нам: "Каждая кухарка должна управлять государством!" Задумывался ли ты, Григорий, что это значит?
— Нет, — еще раз признался я.
— Не ждал от тебя другого ответа. Ты же, Григорий, беспартийный, как шутит товарищ Сталин: "Без флюгера в голове". Не знаешь, куда ветер дует! И, сдается мне, что и откуда он дует, не интересуешься! Так что разреши уж, я тебе разъясню ситуацию с кухаркой. Не будет при коммунизме кухарок. Вот ведь в чем дело. Коммунары будут питаться на фабриках кухнях. Не зря придуманы консервы, концентраты и полуфабрикаты. Кухни, как они понимаются сегодня, будут безжалостно уничтожены.
— Но есть люди, которым нравится готовить самим.
— Придется их перевоспитать.
— Но искусство вкусно готовить пищу родилось давным-давно, разве можно отменить всю историю человечества?
— Эх, Григорий, да мы только тем и занимаемся, что отметаем историю человечества! А уж с гурманством и чревоугодием обязательно справимся! Первые шаги в этом направлении уже сделаны. Я знаю, что наши архитекторы уже приступили к проектированию домов, где кухни в квартирах не предусмотрены. А еще вот — ввели продовольственные карточки. Блестящая идея! Отныне люди будут вынуждены отвыкать от, казалось бы, привычных вещей. Совсем скоро пища будет выдаваться только в специально отведенных для этого государством местах. Правда, здорово придумано!
Я с недоверием покачал головой.
— Есть следует в коллективе, Григорий. Обещаешь?
— Конечно.
Но на следующий день опять питался домашней стряпней моей жены, которую приносил с собой в термосе.
*
Возле своего кабинета я застал изнемогающего от охватившего его ужаса Михаила. Увидев меня, он попытался слабо улыбнуться, но потерпел очевидную неудачу. Гримаса, появившаяся на его лице, сделала бы честь актеру, который бы взялся изобразить страдания молодого Вердера.
— В чем дело, Михаил?
— Я должен проверить…
Едва я открыл дверь, он опрометью бросился к бюстику Бетховена-Ньютона.
— Ух ты, все в порядке, — с облегчением заявил он. — Стоит на месте инвентарный номер, проставлен, как и указано в инструкции. А я ночь не спал!
— Готовитесь к встрече директора?
Он кивнул.
— Строгий? — спросил я.
— Это вы об академике Богомольце спрашиваете? О директоре нашего Института?
— Да.
— Наш академик Богомолец справедливый. Если кто из работников заслужил, так он обязательно тому по справедливости вломит. Как сказал один древний мыслитель: "Жизнь удалась у того, кто лучше всех спрятался!" Когда меня спрашивают о нашем любимом академике, я всегда про этого древнего грека вспоминаю. Вот уж кто понимал, что такое хорошо, а что — плохо.
И с этими словами Михаил отправился прятаться.
А я стал вспоминать все, что мне известно об академике Богомольце.
По каким-то непонятным причинам я не мог отделаться от смутного предчувствия, что этот доблестнославный и отмеченный многочисленными государственными наградами человек — такой же прохиндей, как и я. По-моему, идея о наделении коммунистических вождей личным бессмертием уже давно витала в воздухе, и не прониклись ею только ленивые и откровенно неталантливые люди. Академик Богомолец был очень умен. Именно поэтому я буду перебиваться в Институте на третьих ролях, а он всегда будет моим директором. Мне, правда, немедленно припомнилось недавнее заявление Михаила о светлой, выдержавшей испытание временем мысли древнегреческого философа о непреходящем значении умения прятаться. А что? Не исключено, что в этой стране оставаться на третьих ролях намного выгоднее, чем светиться на руководящих постах. Целее будешь. Еще один парадокс перевернутого сознания творцов Союза ССР.
Итак. Академик Богомолец. Удивительно мало известно об этом человеке. Я вспомнил то, что мне рассказал о нем товарищ А… Родился в тюрьме, где в то время находилась его матушка — страстная революционерка. С отцом будущий академик увиделся нескоро, — батюшка горбатил на царской каторге…
И чтобы с такой биографией не стать академиком! Ну, я и не знаю, что еще придумать! Наобещал он, надо полагать, нашим руководителям с три короба… Тем более что дело это абсолютно беспроигрышное — или сам помрешь раньше, или руководство… А пока все живы, можно смело приписывать этот факт своему тяжелому, каждодневному труду. А потом у меня еще спрашивают, почему запрещены рассказы о Ходже Насреддине? А потому и запрещены, что очень уж много внимания уделяют истории об эмире, которому захотелось стать владельцем говорящего ишака и ловком человечке, который обещал устроить это буквально за двадцать лет. А сколько таких грандиозных проектов созрело в последнее время в Союзе ССР! И не пересчитаешь!
А нам есть, о чем поговорить друг с другом, подумал я. И он пришел, словно услышал мой мысленный призыв.
— Давно хотел с вами познакомиться, Григорий Леонтьевич, — сказал академик, пожимая мне руку.
— Здравствуйте, товарищ академик.
— Как вам на новом месте? Не сомневаюсь, что мы сработаемся. Должен сразу заявить, что взялись мы за архиважное и архисложное дело. И не благодарное. Только научные сотрудники способны оценить огромные умственные да и финансовые затраты, которые стоят на пути претворения в жизнь наших грандиозных планов. А планы действительно грандиозные — строители коммунизма должны быть уверены, что не только их дети, но и сами они в полном объеме воспользуются плодами своего труда. Может ли даже наш вождь — товарищ Сталин — быть уверенным, что и после смерти его имя будет по-прежнему вызывать в массах трудящихся неподдельный энтузиазм и восторг? Нет. Людишки — существа неблагодарные. А вот, если он получит возможность лично следить за процессом своего восхваления вечно, то, уверяю вас, дурные предчувствия его больше не побеспокоят. Уж он проследит, чтобы накал восхищения не ослабевал.
— Какое интересное применение бессмертия на практике, — я опять не смог удержаться от иронии, но академик воспринял мои слова всерьез.
— А как же!
— Остается еще моральный аспект проблемы.
— Вот, что я вам скажу, Григорий Леонтьевич: "Наша рыба гниет с головы намного прогрессивнее, чем их!" Идеологическое прикрытие нашей работы имеет первостепенное значение. Для этого я содержу целый отдел аналитиков. И со своей задачей они справляются вполне прилично, не зря свой хлеб жуют. Вот и с вами, дорогой, я надеюсь, все образуется. Мне все уши прожужжали о ваших многочисленных достоинствах и способностях. Хочу теперь увидеть собственноглазно, как вы справляетесь с поставленной перед нами проблемой, какие приемчики используете.
Надо полагать, академик надеялся, что я ему тут же выложу свои наработки. Ага, сейчас, разбежался! Я разразился бесконечной и, надеюсь, бессмысленной тирадой о неисповедимых путях научного поиска, который сам по себе и есть проявление вечного стремления человечества к познанию и совершенству. Честно говоря, я и сам не понял, чего наговорил. Но смысл в таком деле и не нужен. Важен напор и убежденность.
Академик все понял. Ну, в том смысле, что у него не осталось сомнений на мой счет. Он окончательно уверился в том, что я прохиндей и проныра. И его это вполне устраивало. Теперь его волновало другое — достаточный ли я прохиндей для нашего многотрудного дела.
— Я бы хотел познакомиться с вашими отчетами о проделанной работе.
— Какими отчетами? — удивился я. — Я работаю в Институте чуть больше месяца.
— Но начальник отдела cможет дать характеристику проделанной вами за этот период работы?
— Я за товарища Леопольдова отвечать не берусь, — ой, погубит меня язык, почему у меня только хиханьки да хаханьки на уме, пора стать серьезнее.
— Что ж, — сказал академик, не терпящим возражения голосом. — Пройдемте к Леопольдову.
*
Мы отправились в общий зал к закутку Леопольдова. Удивительное дело, но тишина в помещении стояла абсолютная, народ истово соблюдал дисциплину труда. На глаза попадались только затылки погруженных в исследования людей. Некоторые из них умудрялись продемонстрировать любимому директору восторг оттого, что он проходит рядом с ними. Своим затылком. Причем никакого сомнения в том, чем вызван восторг, не оставалось — именно появлением начальника, а не, скажем, увлекательностью работы или открывающими перспективами в достижения практического бессмертия. Как это им удавалось, даже представить себе не могу. Сплошная мистика. Но наша — советская.
