Фигль-Мигль - Волки и медведи
– Как же его тогда допрашивать? – изумился Вилли. – Не может говорить или не хочет? Разноглазый, загляни ему в рот, язык-то на месте? Сохлый! Чего стонешь? Давай пиши протокол осмотра. Места происшествия, а не языка.
– Принесла нелёгкая, – тоскливо сказал Сохлый, растирая ушибленное плечо, но глядя при этом на меня. – Одно к одному.
– Тише, Сохлый, тише! – Вилли взмахнул руками преувеличенно тревожно, а лицо было нахальное, улыбающееся. – Не ляпни чего политического дурными устами. Тоже потом придётся проверять, есть у тебя язык или как.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал я.
– Нет уж, постой. Как мы его повезём?
– Втроём-то справитесь.
– Помоги хоть в багажник засунуть.
– Действительно, – сказал и Борзой, оживляясь. Как раз такая картина должна была быть в его вкусе: жуткая и комичная одновременно.
Затолкав Сахарка в багажник следовательской колымаги, я вернулся и смотрел, как Вилли опечатывает склад.
– Вот ещё что. От Молодого его как-нибудь спрячь.
– Нет в Поднебесной совершенства, и даже в рядах оккупантов – сплочённости, – откликнулся Вилли, кивнул мне и двинулся к ожидавшему джипу: толстый, но легконогий.
– Эй, эй, Вилли! – закричал я ему вслед. – Расплатись!
Вилли остановился, всем телом обернулся.
– А я ещё не проиграл. Нет никаких доказательств причастности именно этого психа именно к тому убийству. Покушение на убийство, с твоих слов, есть. Сопротивление сотрудникам – налицо. А вот всё остальное пока что – порождение горячего и мстительного воображения.
– Но где же взять доказательства?
– Сами придут, – ответил он. – Откровения нельзя добиться силой.
Я заносил над тарелкой супа первую ложку, когда дверь попытались снести с петель. Вдова укоризненно покачала головой и прошествовала, но даже её харизмы хватило только на то, чтобы белый от бешенства Молодой и следом пацаны Молодого влетели на кухню стадом не слонов, а, скажем, каких-нибудь копытных.
– Почему ты отдал его автовским ментам?
– Не ментам, а следователям. Так будет надёжнее.
Иван Иванович пару минут смотрел на меня молча, пытаясь не столько испепелить, сколько понять, что происходит. Он был на свой лад избалован: привык переть напролом и не получать по башке. Даже Канцлер, существовавший в сознании Молодого отдельной от человечества фигурой, наверняка многое ему спускал.
– Никогда, – прохрипел он наконец, – никогда, Разноглазый, не становись мне поперёк дороги. Размажу. У тебя свои тропки есть, ими и ходи… Эй, ты чего делаешь?
– Штаны снимаю. Мы же сейчас меряться будем?
– Тьфу ты, – сказал Молодой и удалился.
Я посмотрел на суп, на вдову.
– После подогрею, – сказала вдова.
После обеда и адмиральского часа я пошёл давать официальные показания, и мой путь пролёг мимо почты. Знакомая тётка в очках и кацавейке курила на крыльце, и в свободной руке у неё по-прежнему была истрёпанная толстая книжка – но уже другая. Тётка так увлеклась, что забывала стряхивать пепел. На старом грубом лице вспыхивали детские свежие чувства: нетерпение, восторг, тревога. Я притормозил.
– Дусь, телеграммы мне не было?
Она даже глаз не подняла.
– А что, не приносили?
– Не приносили.
– Значит, не было.
– Её могла цензура перехватить, – сердито настаивал я. – Дусь, да оторвись ты!
– А смысл?
– Взаимовыгодное сотрудничество.
– Это не смысл, Разноглазый, – сказала Дуся во вздохом и наконец-то опуская книгу. – Это всё так, сиюминутный шкурный интерес.
– А смысл тогда что?
– Не «что», а «зачем». Не знаю. Вряд ли затем, что я тебе в матери гожусь, а ты мне «тычешь».
– Да ладно.
– Вот-вот. – Она ловко переправила окурок в ржавое ведро, исполняющее должность урны, перевернула, прежде чем показать мне спину, страницу и, уже открыв дверь, с порога бросила: – Будет телеграмма – принесут. Или извещение о конфискации.
В Следственном комитете было дымно, пьяно, шумно и весело – и, хотя я не сомневался, что Молодой успел здесь побывать, все без исключения следователи были невредимы телом и не сломлены духом.
– Допросили?
– Тебя дожидались. – Сохлый метнул разом пивную бутылку – под стул и грозный взгляд – в меня.
– Именно, – подтвердил Вилли. Он сидел за своим столом, не сняв длинного кожаного плаща, с сигаретой в руке и разглядывал собственную шляпу, водружённую на стопку папок. – Придётся, Разноглазый, привлечь тебя в качестве… в качестве… эксперта. Или переводчика. Даже не знаю.
– Проще было спецметоды применить, – буркнул Сохлый.
– «Проще» не всегда значит «действеннее». Скажи, Борзой?
Борзой кивнул. Если можно было сделать что-то молча, он так и поступал, подспудно зная, что в молчании заключено всё: ум, сочувствие и жестокость, безграничные ресурсы сарказма, – так стоит ли тревожить мрамор, высекая из него, быть может, неудачную статую?
– Ну-с, – заключил Вилли, – тогда добро пожаловать в казематы.
Чтобы попасть в изолятор временного содержания, пришлось выйти на улицу, обогнуть здание и зайти с чёрного хода, где уже как ни в чём не бывало поджидал Молодой.
Для начала он сплюнул.
– Вмешиваться не буду. – И без охоты, но спокойно добавил: – Слово.
Слово Иван Иванович сдержал – хотя бы потому, что всем и сразу стало ясно, что версия о злонамеренном запирательстве преступника слишком проста.
Следователи не рискнули его развязывать, но он выпутался сам и теперь сидел на корточках в углу, в этом грязном и затхлом полуподвале с окошком не больше форточки и единственной забранной в железную сетку лампочкой. Скрючившегося, щуплого, полуребёнка – его не было жаль, и мы смотрели и видели ужасное, отвратительное существо. Как если бы у Сахарка было по три или семь пальцев на руках – но нет, пять на каждой; как если бы из глаз сочилась слезами настоящая кровь – но нет, это была всего лишь татуировка, необычная, безобразная, притом и не красная. Как если бы мы обращались, добиваясь ответа, к каменному истукану: как бы выглядели мы и как – истукан?
Правильные черты лица, соразмерно длинные, изящные руки и пальцы, гибкое тело – во всём этом человеческого было меньше, чем в любой ободранной встречной жучке, в любом дереве. «Подозреваемый, встаньте», – сказал Вилли, но тот сидел. «Подозреваемый, назовите своё имя и гражданство», – сказал Вилли, но тот молчал. «Если понимаешь, о чём я говорю, то хотя бы кивни», – сказал Вилли, – но тот не кивал.
– Немой, – сказал Сохлый. – И ставлю десятку, что неграмотный.
Я заметил, что Сахарок напряжённо смотрит на губы говорящего.
– Скорее похоже, что глухой.
Вилли глянул на меня и распорядился:
– Ну-ка, Сохлый, зайди ему за спину и свистни.
– Как же это я зайду?
– Аккуратненько. Разноглазый подстрахует.
Мы подчинились. Пронзительный злодейский свист гранатой жахнул по камере, так что и мёртвый бы ойкнул – по крайней мере, подскочил. Даже Молодой поморщился. Даже Вилли сделал шаг назад. Сахарок не шевельнулся.
– Ну и что прикажете делать? – спросил Вилли.
– Писать постановление о привлечении в качестве обвиняемого, – ядовито сказал Борзой.
– Для этого обвинение сперва надо предъявить.
– Предъяви.
– А для этого надо удостовериться в личности обвиняемого. Борзой, это азы. Кому я буду предъявлять?
– Да вот ему же, – нетерпеливо сказал Молодой, для надёжности тыча в Сахарка пальцем.
– И в бумаге так напишу: «он же»?
Не зная, что ещё придумать, я подошёл, нагнулся над Сахарком, провёл пальцем по его губам и медленно сказал:
– Говори.
Сахарок задвигал губами, всем ртом – я чувствовал, как он старается, как тщетной судорогой сводит его тело, – и издал звук: первое невнятное слово или хриплый угрожающий стон.
Это произошло так внезапно, что я оцепенел, а за моей спиной отозвались разнообразными восклицаниями. Но теперь наконец-то прояснялось, как действовать дальше.
– Скажи, кто ты?
Когда я прикасался к нему, его гладкая, резиновая кожа словно таяла под рукой, и я делал усилие, чтобы руку не отдёрнуть: казалось, что пальцы уйдут туда, в плоть… хотя я не был уверен, есть ли плоть под такой кожей, и если всё же есть, то что это за плоть.
– Скажи мне, кто ты, скажи.
– Кто, – повторил он, обретая голос: глухой, надтреснутый, неуверенный, как всякий первый шаг, ещё даже не знающий, что он – голос, что он говорит. – Кто.
16В заложники взяли двадцатерых мальчишек в возрасте от семи до десяти лет, из всех мало-мальски известных и сильных семейств. Ко мне приходили просить за сыновей, внуков и племянников, и я утешал и улыбался, всеми силами избегая говорить «да» и «нет». К Фиговидцу приходили просить, и Фиговидец, разбитый стыдом и состраданием, в итоге спрятался у Молодого в прокуратуре – «под кроватью», сказал злой Иван Иванович, но ему не поверили. Приходил даже Вилли просить за младшего сына Борзого. Не пришёл только сам Борзой.
