Морье Дю - Стеклодувы
Мне не было никакого дела до их полковника. Однако вид солдатских мундиров придал мне уверенности. Разве посмеют разбойники сунуться в Ле-Ман, если за его безопасность отвечают солдаты этого полка?
В центре города было не так спокойно. На улицах толкался народ, всюду царило возбуждение. У большинства на груди или на шляпах были приколоты красно-бело-синие розетки, и розово-синяя эмблема Робера выглядела неуместно.
– Ты отстаешь от моды, – сказала я ему. – Похоже, что герцог Орлеанский пока еще не стал генеральным наместником королевства.
На какое-то мгновение брат мой показался обескураженным, но потом быстро обрел прежний апломб.
– В тот день, когда я уезжал, генерал Лафайет раздавал красно-бело-синие кокарды солдатам гражданской милиции Парижа, – сказал он. – Эти цвета, несомненно, будут приняты во всей стране с одобрения герцога Орлеанского.
Порядок, который поразил нас у городских ворот, полностью отсутствовал возле ратуши. Вооруженные горожане с трехцветными кокардами на шляпах изо всех сил пытались оттеснить толпу, которая не обращала на них никакого внимания. Раздавались неизменные возгласы: "Да здравствует нация! Да здравствует король!", однако ни один человек не кричал: "Да здравствует герцог Орлеанский!".
Мой брат – вероятно, это было весьма благоразумно с его стороны, – снял со шляпы вышедшую из моды розетку.
На площади, у самого ее края, стояло еще несколько экипажей, и мы оставили шарабан на попечении одного старика, который отгородил веревкой небольшое пространство и повесил плакатик, на котором было написано: "Для выборщиков Третьего сословия". Важный вид Робера и щедрое вознаграждение, полученное стариком, не оставляли у последнего ни малейшего сомнения в том, что Робер был по меньшей мере депутатом.
С трудом пробившись через толпу, мы оказались, наконец, в ратуше. Здесь снова были вооруженные горожане из только что образованной милиции, исполненные гордости и сознания собственной значимости; они провели нас к закрытой двери, возле которой мы ждали минут сорок, а то и больше, вместе с другими людьми, такими же растерянными, как мы сами. Затем дверь отворилась, и мы гуськом прошли мимо длинного стола, за которым сидели разные должностные лица – были ли это члены только что избранного комитета, был ли среди них сам мэр, этого я сказать не могу, но у всех на шляпах были трехцветные красно-бело-синие кокарды. Наши имена, адреса и обстоятельства нашего дела, приведшего нас в Ле-Ман, были записаны, а записи немедленно были положены в соответствующую папку, причем замученного человека, который всем этим занимался, гораздо больше беспокоило не то, что Робер прибыл из Парижа и вполне мог оказаться переодетым разбойником, а то, что мы, как оказалось, не имеем ни малейшего понятия, к какому подразделению гражданской милиции принадлежит наш Пьер.
– Ведь я вам уже сказал, – терпеливо втолковывал ему Робер, – что мы три дня находились в Турени. Мы ничего не знали о том, что в Ле-Мане образована гражданская милиция.
– Но вы, по крайней мере, знаете, в каком квартале проживает ваш брат? – спросил, наконец, наш собеседник, глядя на нас подозрительным взглядом.
Мы дали адрес дома, где жил Пьер, а также адрес его конторы, и это еще больше сбило беднягу с толку, поскольку милиция набиралась как из деловых, так и из жилых кварталов, и Пьер мог оказаться одновременно в двух подразделениях. Наконец нам было позволено удалиться, после того, как мы получили документ, удостоверяющий, что мы являемся братом и сестрой Пьера Бюссона дю Шарме, принадлежащего к ложе St.Julien de l'Etroite Union[26], каковое обстоятельство, когда Робер о нем вспомнил, оказало незамедлительное действие на нашего чиновника.
– Связи – это все, – шепнул мне на ухо Робер, – даже когда город охвачен революцией.
Пока мы были в окружении милиции или находились в ратуше, среди должностных лиц, мы были избавлены от слухов, но стоило нам выйти из дверей, как мы снова оказались в самой их гуще. В лесах Боннетабля скрываются многие сотни разбойников. Банды мародеров из Монмирайля терроризируют всю округу от Ферте-Бернара до Ле-Мана. Я, как только это услышала, была готова немедленно ехать домой, несмотря ни на какие опасности, но Робер твердо вел меня через толпу к нашему шарабану, не придавая серьезного значения этому последнему слуху.
– Прежде всего мы с тобой никуда не можем двинуться сегодня ночью, не говоря уже о лошади, – сказал он, – и, к тому же, Мишель, Франсуа и все остальные там, на заводе, отлично могут за себя постоять.
Когда мы добрались до дома Пьера возле церкви Сен-Павена, то обнаружили, что в нем полно народа. Кроме его сыновей, которые нацепили крошечные трехцветные кокарды и во весь голос орали: "Да здравствует нация!", там жили незадачливые клиенты Пьера, приехавшие к нему за советом и помощью: удалившийся от дел престарелый купец, вдова с дочерью и молодой человек – этот последний не мог найти себе применения и заработать на хлеб, и Пьер взял его в дом в качестве компаньона для своих сыновей и платил ему жалованье. Младший сынишка Пьера, голенький, стоял в своей кроватке под трехцветным красно-бело-синим пологом.
Самого Пьера дома не было, он находился на своем посту в подразделении гражданской милиции, но его жена Мари сразу же проводила меня в детскую – я была счастлива, узнав, что мальчиков перевели в мансарду, – и я мгновенно погрузилась в тяжелый сон, от которого меня разбудили на следующее утро ненавистные звуки набата, доносившиеся от соседней церкви.
Набат… Неужели мы никогда от него не избавимся? Неужели его призывные звуки будут вечно преследовать нас и днем, и ночью, только усиливая наши страхи? Я с трудом поднялась с кровати и дотащилась до окна. Внизу бежали люди. Я подошла к двери и окликнула невестку. Ответа не было, только малыш отчаянно ревел в своей кроватке. Я не спеша оделась и спустилась вниз. В доме никого не было, кроме вдовы с дочерью, которые должны были смотреть за ребенком. Все остальные были на улице.
– В городе появились разбойники, в этом нет никакого сомнения, говорила вдова, качая колыбель и сама раскачиваясь взад-вперед вместе с ней. – Но мсье Бюссон дю Шарме прогонит их. Он единственный честный человек во всем Ле-Мане.
Поскольку она потеряла все, что у нее было, в судебном процессе, который вел Пьер, и он предложил ей свое гостеприимство, разрешив жить у него в доме, сколько она пожелает, не было ничего удивительного в том, что она так о нем отзывалась.
Я хотела сварить себе кофе, но мальчики, должно быть, опрокинули банку, потому что зерна были рассыпаны по полу. Хлеба я тоже не нашла. Если брат рассчитывал, что его накормят обедом в собственном доме, то напрасно, ибо есть было нечего.
На улицах люди все еще кричали, и по-прежнему звонил колокол. Если это революция, думала я, то без нее вполне можно было бы обойтись. Но потом мне вспомнилась зима, семьи рабочих на нашем заводе – нет, все, что угодно, даже страх, все лучше, чем то, что нам пришлось пережить.
Было уже около полудня, когда вернулись Мари и мальчики. Оказалось, что все волнения произошли оттого, что кто-то увидел, как офицер, командующий артиллерией, распорядился поднять на городскую стену пушку, и тут же разнесся слух, будто пушка будет повернута на город и против народа, поскольку он принадлежит к аристократии.
– Теперь каждую телегу или экипаж, въезжающие в город, осматривают в поисках спрятанного оружия, – взволнованно сообщила моя невестка. Крестьянам, которые приехали их деревень, приходится вываливать свою кладь на землю, и они теперь бунтуют на рыночной площади; беспорядки от этого только усиливаются.
– Все это не имеет никакого значения, – отозвалась вдова. – Ваш муж быстро прекратит подобные безобразия.
Она, очевидно, была такой же оптимисткой, как и Пьер, который, судя по словам моей невестки, ничего не мог знать о том, что происходит в городе, поскольку его пост находился в подземной часовне собора, которую ему было велено охранять.
Робер не появлялся, и о нем ничего не было слышно, но меня это нисколько не удивило после того, как я узнала от одного из мальчиков, что он собирался поговорить с кем-нибудь из официальных представителей власти, которые находились в ратуше. Мой старший брат, верный себе, считал, что его долг – держать руку на пульсе города…
Моя невестка принялась готовить для всех нас еду из того, что удалось добыть на развороченном рынке, но, поскольку мой братец Пьер требовал, чтобы члены семьи и все, живущие в доме, питались сырыми овощами и воздерживались от мяса, эти приготовления не заняли особенно много времени.
После этого мы все сидели дома, дожидаясь мужчин – я вообще решила не высовывать носа на улицу, пока не прекратятся волнения на рынке, – а мальчики играли в чехарду со своим юным наставником, которому вместо этого следовало бы их чему-нибудь поучить; я нянчила младенца, невестка спала, а вдова рассказывала мне историю своего судебного процесса со всеми деталями.
