Сезин Юрьевич - Нарвское шоссе
— Э, Саш, ты не очень геройствуй и не вскакивай, а то в обморок свалишься!
— Моня, глянь, что там со мной…
— Пулю в каску заработал, сейчас покажу, какая там вмятина. На лбу ссадина. А ранений в других местах нет. Зато контузия налицо.
Ногами шевелить могу. Зато перед глазами немножко плывет. Но ничего, это уже не первый раз мозги сотрясает. Можно даже привыкнуть. Вспомнились такие стихи:
Если вас ударят в глаз, вы невольно вскрикнете.
Раз ударят, два ударят, а потом привыкнете.
Полежать после сотряса очень не мешает, правда, три недели, как обычно медики предлагают, — это перебор. На такой срок залегают только те, кто кого-то под статью подвести хочет, — вот, мол, я лежал двадцать один день в больнице, значит, мне здоровье капитально подорвали. Тут я представил себе, что иду в полицию, в департамент противодействия экстремизму, заяву на Гитлера писать про нанесение тяжких телесных, и заржал. Моня забеспокоился, чего это меня после контузии на «хи-хи» пробивает, но я ему пояснил, что все в порядке. Смешное вспомнилось, и все.
Я потихоньку отходил от контузии и узнавал, что произошло, пока я валялся в отключке. А дела были не здорово хорошие. Пулемет из средней амбразуры, что был на открытой площадке, разбило. Только на металлолом теперь. Пулемет из левой амбразуры побит осколками, кожух потек. Наш с Егором – вроде живой. Волоху стало плохо, и его фельдшер увез в санитарной двуколке. Взводом командует пока Островерхов, он не ранен. Двое убиты, четверо ранены. Это не считая меня. Троих уже увезли медики, остались только Паша, которому зацепило шею, и я. Моня себя тоже раненым не считает, хоть у него и ладонь порезана в прошлой контратаке. Дот сильно побит, но пока стоит. Патронов еще много, а вот связи давно нет. Федор Ильич ушел к ротному. Тут Моня перешел на шепот и сказал, что пехота, которая нас прикрывала со стороны Кингисеппа, отходит. Та, что была в траншее перед дотами, еще пока там, но ее очень мало – почти совсем никого не осталось.
Да, еще одна такая атака с контратакой – и нету взвода. А с одним пулеметом обороняться – замучаешься таскать его с позиции на позицию и из одной амбразуры в другую. Тем более что снятие со станка тоже не две секунды занимает. А пока снимаешь-ставишь, немцы увидят, что пулемет отмалчивается, и сами атакуют.
Я попробовал встать и чуть не грохнулся. Сел (фактически свалился) и вторую попытку предпринял, опершись на винтовку. Так, конечно, тоже шатало, но уже стоял. И организм потихоньку осваивался и с силами собирался. Немного набравшись тех самых сил, поковылял к Егору. Он пытался разобрать пострадавший пулемет в левой амбразуре. Я там побыл чуток, но в полутемном каземате и, наверное, из-за запаха горелого мне стало хуже, и я поковылял обратно на воздух. На ветерке уже не тошнило, как внутри. Надо уже и делами заняться. Вот посижу еще немного – и займусь набивкой лент. Надеюсь, доковыляю до лент и не упаду.
Одну ленту я успел набить до прихода Островерхова. А дальше стало не до нее.
Начался новый артобстрел, а после него – новая атака. В этот раз танков не было или атаковали они не наш дот. Атаку мы отбили только за счет того, что не жалели патронов. Егор поливал немцев длинными очередями и расстрелял восемь лент. Вода в кожухе регулярно перегревалась, и мы с Пашей заливали новую. Да и еще сверху кожух водой из ведра обливали. После второго обливания пару было так много, что Федор Ильич приказал больше так не делать, а то будет прямой ориентир для немецких минометчиков. Но они на сей раз были заняты и обстреляли нас уже после того, как их пехота стала пятиться, чтоб дать ей отойти. Все пока обошлось благополучно, кожух не распаялся, ствол не поплавился, два номера-«инвалида» (то есть я с Пашей) как-то справились.
Я немного восстановился и даже смог таскать станок. Слабость еще ощущалась, и явственно, но было уже куда лучше, чем сразу после того, как очнулся. Тому можно было только радоваться, потому что нас осталось только шестеро, из них трое либо раненых, либо ушибленных пыльным мешком вроде меня. А, нет, вру: семеро, еще одного не посчитал. К нам пристал один красноармеец из сводной роты, что сидела в окопах перед нами. Вокруг него всех в траншее побило, и он «организованно отошел» в нашу сторону. Тут его Островерхов поймал, провел разъяснительную работу и приспособил к нам на помощь. Звали его смешным именем Анемподист, и был он родом из Псковского района. Он нам рассказал, что призвали его перед войной на сборы, а потом было 22 июня. И мы – уже не первая часть, куда он попадает. Я в шутку назвал его попаданцем, а он согласился, сказав, что вечно он попадает в интересные истории, обычно в престольные праздники, когда чуток выпьет. Тогда Анемподисту обязательно повезет с попаданием в историю. Правда, на войне эта закономерность смазалась, ибо он не всегда может знать, что сегодня – праздник или нет. Островерхое хмыкнул и спросил, знает ли попаданец из пехоты в пулеметчики, что сегодня за праздник. Анемподист не знал, и взводный просветил его, что сегодня день чудотворцев Соловецких, Германа и Савватия. Так что сегодня точно был день попадания в историю, хоть и на трезвую голову. Новоприбывший в пулеметах не разбирался, потому был использован в качестве приданной доту пехоты. Так мы развлекались между налетами артиллерии, набивая опустевшие ленты и слушая рассказ Анемподиста про его приключения на свадьбе у председателевой дочки в тридцать девятом году. Дело было девятого февраля, когда праздновалась память аж четырех святых мучеников, потому и появления пятого ждать пришлось недолго…
Как и нам следующего артобстрела и следующего попадания в дот. На сей раз снаряд был покрупнее и, видимо, попал в уже имевшуюся выбоину от предыдущего. Внутри не только лампы потушило, но и нас с сидений посбрасывало. Нет, все-таки к попаданиям тяжело привыкнуть, врут эти стихи… Две лампы с крючков слетели и разбились, одну из них пришлось тушить, ибо загорелся разлитый по полу керосин. И кашляли мы с двойным усердием – от последствий попадания и от пожара. Сразу после окончания артобстрела мы ждали атаки, но ее пока не было. Зато мы смогли рассмотреть последствия от этого снаряда. По тылу дота пошли трещины, и как бы от следующего попадания не заклинило дверь. А запасного выхода в доте нет. А что тогда делать – не знаю. Телефон молчит, на подмогу оттого может никто не прийти вовремя. И застрянем мы в ловушке. Правда, у нас есть взрывчатка, но, откровенно говоря, не уверен я, что от взрыва дот не рухнет. Так что выбор получается такой: не подорвать – значит, сидеть в ловушке. Подорвать – сидеть в другой ловушке. Впрочем, в этом случае выбора совсем не будет – немцы просто подойдут и закидают гранатами. И даже сдаваться – в том смысла никакого нет. Немцам проще сунуть пару гранат в амбразуру, чем, рискуя жизнью, разбирать завал, чтоб нас спасти и в плен взять. Вот будут ли они ради нас собой рисковать? Однозначно, что нет.
Блин, а я что – трусить собрался, раз о сдаче в плен начал думать? О ней думать даже не надо. Как ни хреново я знаю историю, но то, что немцы наших пленных истребляли, это-то я точно запомнил. Потому что, если даже винтовку бросишь и руки поднимешь, тебя вместо смерти от пули и гранаты ждет смерть от голода и тифа. Баба Наташа рассказывала, как через их деревню гнали пленных, которые от голода еле шли, а тех, кто ослаб, пристреливали. Бабы пытались пленным сунуть кусок хлеба или картофелину, а охрана их била прикладами. Лучше уж сразу, чем от голода подыхать, смалодушничав и подняв руки. Вообще я поторопился, подумав, что контузия меня отпустила и все кончилось. Сидел я на земляной приступке, набивал очередную ленту, как меня замутило, на глаза набежала какая-то сетка, и я очутился на дне траншеи, весь в холодном поту и слабый, как новорожденный котенок.
На секунду даже подумалось, что я сейчас умираю – именно так ощутил себя. Руки-ноги шевелятся, а вот силы никакой. Видимо, не зря требуется после сотряса лежать. А я свое несокрушимое здоровье переоценил.
Вот так я и лежал с мокрой тряпкой на голове, пока поближе к доту не подъехала санитарная двуколка. Носилки у нас в доте были, но в траншее с ними не развернуться. Я начал про то, чтоб с ними не мучились, сейчас сам встану, но меня оборвали. Паша с помощью Анемподиста подсадил меня на закорки и потащил. А Моня сбегал за вещмешком. Вообще это ж сколько в Паше силищи – я все же не маленький, килограмм семьдесят тяну. Плюс форма и снаряжение, и Паша уже сам раненый, но тянет меня, и даже дыхание у него не свистящее. Дотащили меня до этой санитарной двуколки, внутрь положили, попрощались наскоро и бегом обратно. Я даже забыл им немецкие патроны из подсумков отдать, так все моментом прошло, а мозги ворочались очень небыстро. Дядечка лет сорока пяти с зелеными петлицами меня пристроил поудобнее, спросил, не хочу ли я пить (не хотел), залез на передок двуколки, и конячка тронула с места. Дядечка какой-то другой, не тот, что уже приезжал за ранеными. Тот был куда моложе и лицом кавказца напоминал. Я занимал половину кузова, а справа от меня место еще на одного оставалось. Надо мной был брезентовый полог, так что буду ехать в теньке. А везут меня весьма не тряско, я-то думал, что все кочки будут у меня в больной голове отзываться, но вышло лучше. Наверное, здесь рессоры есть, да и колеса большие, больше тележных, прямо как в этих азиатских телегах, как их там называют, арбами, кажется… Пока ехали, меня укачало, и я задремал. Но это был не сон, а что-то такое, как от усталости. Наверное, когда по мозгам бьют, они от этого устают и чувствуют себя, как будто весь день руководили телом, таскавшим мешки с цементом. Я это и раньше замечал, когда в предыдущие разы по голове получал. Растолкали меня, а где – не знаю, наверное, где-то в медпункте. Или как это в армии называется…
