Сергей Бузинин - Генерал Сорви–Голова. «Попаданец» против Британской Империи
Кочетков недовольно дернул щекой и о чем–то задумался. Мгновением позже он, стряхнув мимолетное оцепенение, склонил голову в коротком поклоне.
— А сейчас разрешите откланяться. Вы так стремительно и целенаправленно неслись по улице под всеми парами, что не составляет труда догадаться о вашей занятости. Эдуарду Рудольфовичу привет!
— Передам обязательно! — Арсенин пожал протянутую ему на прощание руку и на секунду задумался. — А что, барон фон Штейгер все еще в главных агентах ходит? Поговаривали ведь, что его еще по лету на пенсион проводить собирались?
— Здесь он, здесь, — доверительно кивнул Кочетков. — Этот могучий старик, всей нашей империи подобен, непоколебим и неистребим. Не смею вас больше задерживать, а вечером крепите ванты и шкоты — обязательно в гости нагряну!
Как и было обещано, Кочетков навестил кают–компанию «Одиссея», произведя на господ офицеров самое благоприятное впечатление. Весь вечер он озорно и весело шутил, долго и со знанием дела обсуждал с механиком Никитой Степановичем достоинства и недостатки новых котлов Беллино–Фендерих, умудряясь в то же время дискутировать с доктором Карпухиным и штурманом Силантьевым о культуре Индии и причинах восстания сипаев. К слову сказать, принесенная Кочетковым бутыль с коньяком так и осталась едва початой, потому как чрезмерное винопитие во время похода на борту «Одиссея» мягко говоря, не поощрялось. Так что щит к воротам Царьграда так и остался не прибитым. До следующего раза.
За веселым и познавательным общением время пролетело незаметно, и только когда Силантьев, собираясь на вахту, стал прощаться, собрание в кают–компании заметило, что четыре часа пролетели незаметно. Следом за Силантьевым распрощался и Кочетков. Позвав вестового, он попросил разлить коньяк по бокалам, после чего, завершая встречу, гость произнес длинный и красивый, слегка вычурный, но от этого не менее приятный тост.
Уже стоя напротив сходней, Арсенин несколько озадачено взглянул на Кочеткова и спросил:
— Владимир Станиславович! Простите Бога ради, ежели не в свое дело лезу, но ни днём, ни нынче вы так и не обмолвились, каким ветром вас в сии палестины занесло, упомянули, что вам пароход еще дней десять ждать и только.
— Господь с вами, Всеслав Романович! Какие могут быть обиды? Никаких, ровно как и тайн, — передумав спускаться, Кочетков повернулся к капитану. — Служба меня сюда занесла, по её делам и далее направляюсь. А через десять дней, если беды какой не случится, Константинополь навестит «Espadarte», пароход португальский. Вот на нём я в Лоренсу–Маркиш проследую, если ранее от жары и скуки ноги не протяну.
— А зачем вам столько времени терять? — обрадовался возможности оказать любезность Арсенин. — Чем с инородцами два месяца по волнам болтаться, не лучше ли делать это с земляками? Если вы не против нашего общества, могу предложить вам вторую койку в своей каюте и стол в кают–компании.
— Спасибо за предложение, — пытаясь разгадать, есть ли в неожиданном предложении подвох, чуть настороженно прищурился Кочетков. – Только одного не пойму: вы, конечно, капитан, и сам себе голова, но вот так, ни с того ни с сего, ради случайного знакомца отправлять своё судно за тридевять земель? Позвольте полюбопытствовать, с какой это корысти?
— Да нет же, нет! — рассмеялся Арсенин. — Нет никакой корысти. Точнее, корысть присутствует, но к вам никакого отношения не имеет. У меня фрахт до Дурбана, а в Лоренсу–Маркиш мы так и так заходить будем, бункероваться, да свежую воду в анкера брать. Так почему бы мне не помочь хорошему человеку? Тем более такому приятному и интересному собеседнику.
— Если так, то вы, Всеслав Романович, меня премного обяжете, — в порыве благодарности геодезист крепко пожал Арсенину руку. — Предложение ваше для меня как нельзя кстати, ибо никто еще не опроверг романского измышления — tempori parce! Только теперь я даже не знаю, что более для вас обидно — что в корыстолюбии вас заподозрил или же что в недостатке прагматизма уличил.
— За такие подозрения я б и на мытаря не обиделся, а на вас и подавно, — вновь улыбнулся Арсенин. — Вы сейчас портье записочку черкните, а я вестового в гостиницу за вашими вещами отправлю. Незачем вам по ночному Стамбулу ноги бить да местных разбойников в искушение вводить. Пока матрос до гостиницы добираться будет — прошу в мою, а теперь и вашу, каюту.
Перешагнув через комингс капитанских апартаментов, Кочетков бегло, но в то же время внимательно, осмотрел помещение, а затем, подойдя к книжной полке, взял с нее один том.
— Вы, смотрю, тоже Киплинга почитываете? И как он вам?
— Изрядный, по моему мнению, писатель, — Арсенин расстегнул китель и присел на край койки. — Да и поэт отменный. Жаль только, на язык родных осин пока не перевели, приходится на его родном языке читать. Судя по вашему «тоже», вы и сами весьма его цените?
— Ваша правда, ценю, — неторопливо перелистнул страницы Кочетков. — Особенно мне у него «Mowgli's Brothers» нравятся. Он… один приятель, ведая о моём увлечении сим писателем, то ли за внешнее, то ли за внутреннее сходство меня как–то Акелой окрестил…
Арсенин, привстав с койки, принял позу древнегреческого декламатора, и, демонстрируя отличную память, процитировал:
— Закон Джунглей суров: промахнулся — уходи! Дело ведь не в том, что Стая осталась без добычи, в конце концов, в джунглях полно живности, дело в том, что Вожак не может ошибиться. Никогда, ни разу!
— Вижу, вижу, читали, — хитро прищурившись, сдержанно поаплодировал Кочетков. — Значит, одна тема для бесед в дороге уже имеется, что радует. Но я, в отличие от книжного волка, не промахиваюсь. Не в прямом, ни в фигуральном смысле. И когда я на тропе, никакой Шерхан помешать не сможет…
Арсенин взглянул на спутника и даже сквозь сумрак каюты сумел рассмотреть, насколько тот похож на волка — огромного серого вожака, уверенно ведущего стаю сквозь лес, чутко вдыхает воздух и знает обо всем, что твориться окрест. Не боится никого и ничего и сливается с ночной тьмой так, что лишь желтые его глаза сияют во тьме.
— Послушайте, Всеслав Романович, а ведь, пожалуй, не переведут у нас Киплинга! – с деланным сожалением вздохнул Кочетков. — Непременно цензоры фразу про «промахнулся — уходи» вычеркнут. Скажут — что за фривольные намеки на внутреннюю политику Российского Правительства?
— А вы, Владимир Станиславович, вольнодумец, однако! — притворно ужаснулся капитан.
— Берите выше, Всеслав Романович — чистый карбонарий…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Урал, 1871–1894
На пути к Тихому океану Россия, воздвигая силами первопроходцев заставы и крепости, создала не просто подвластные царевой деснице области, а целые государства. Потому как Уральскую горнозаводскую империю, раскинувшуюся по обе стороны Каменного пояса, вряд ли кто бы осмелился назвать по–иному.
На Урале всё отличалось от Центральной России. Здесь царил не губернатор, а Главный Начальник горных заводов хребта Уральского; здесь не знали полиции, а закон олицетворяли офицеры Корпуса горных инженеров, носившие зеленые мундиры и величавшиеся непривычные русскому слуху чудными званиями. А венцом справедливости являлся один лишь суд — военно–полевой. Он часто и беспощадно карал и изредка миловал.
Этот порядок, как и сам Урал, казался незыблемым, но во второй половине века девятнадцатого реформы, словно землетрясение, поколебали основу веками налаженного горнозаводского быта. Заводы и рудники из казны перешли в частные руки, знаменитые изумрудные россыпи отдали на откуп частным владельцам. Одна за другой гасли доменные печи предприятий, усилились гонения на староверов, а «черный» люд, оставшись без работы, подался за скорым счастьем в золотую долину близ Миасса, в самоцветные угодья Ильменя, поблескивающие алмазами берега Полуденной и в платиновые разработки на Орулихе…
Наступили смутные времена. Ушла военная администрация. Горные инженеры, переведясь в гражданское ведомство, сменили военные мундиры на черное цивильное платье. А на фоне смуты и безвластья маячил призрак легкой наживы, манящий тысячи бывших работных людей в горные ущелья и бескрайние снежные просторы.
Государство, нуждающееся в золоте, лишь поощряло начинающуюся эпидемию «золотой лихорадки». Уже в 1870 году любой и каждый, кто удосужился купить лицензию, мог мыть драгоценный металл без всяких оговорок, а в семьдесят седьмом правительство и вовсе передало всю золотодобычу в частные руки.
Одними из бесконечной вереницы искателей счастья сгинувшими где–то в лесах за Нижним Тагилом были родители Леши Пелевина. Шестилетний мальчонка их почти не помнил – в памяти остались лишь ласковый материнский голос да смеющийся отец, положивший перед восторженным сыном крохотного серого щенка: «Будет тебе, Алешка, другом, пока мы по делам упалимся!»
