Дмитрий Старицкий - Принц Вианы
Не успевшее сгореть тело маршала сразу уложили в приготовленный гроб, и монахи ордена кармелитов в сопровождении жены и родственниц мессира отнесли его труп в свой монастырь. Там они, согласно воле покойного, торжественно предали земле останки барона Жиля де Монморанси-Лаваль, конта де Бриен сеньора де Рец, маршала Франции. Было ему на тот момент неполных тридцать шесть лет.
— А эти клеветники, которые у эшафота стояли, наверное, еще и награду получили от инквизиции? — не то спросил, не осуждающе утвердил отчего-то осмелевший Микал.
Что-то он с каждым днем все смелее становится. Точно, скоро меня «мин херцем» звать будет.
— Нет, — ответил сенешаль, — их сожгли, предварительно удавив, за то время, пока тело мессира Жиля несли в монастырь. После их пепел развеяли над рекой по ветру. Вот такую награду они получили за нарушение вассальной присяги от инквизиции, которая отпустила на волю чернокнижника. А вот кто из слуг сеньора не стал клеветать — все живы, — акцентуировал голосом шевалье мораль своего рассказа.
Печальная история закончилась, и все сидели тихо-тихо, впечатленные рассказом старого сенешаля. Только треск сучьев в костре зловеще напоминал о рассказанной истории.
— Я так долго вам это рассказываю, хотя прошло уже три десятилетия с этих событий, — шевалье пошевелил веткой затухающий костер, и огонь вспыхнул с новой силой, — только в память о том, как вместе с доном Хорхе мы служили пажами у нашего сеньора. А так… несмотря на то, что сменился епископ в Нанте, церковь очень нервно реагирует на любые упоминания об этом процессе. И в замок я вас не пустил не по прихоти, а потому, что он теперь церковная собственность, и не стоило снова ворошить этот муравейник. Мой добрый совет вам — не упоминайте никому имя мессира Жиля, когда будете в городе.
С этими словами де Риберак поднялся на ноги.
— Где там мой конь?
— Неужели вы нас покинете среди ночи? — удивленно спросил дон Саншо.
— А меня тут и не было, — ответил ему сенешаль, поднявшись в седло. — Добрый слуга церкви видам де Риберак сейчас ночует у старосты дальней деревни.
Глава 8
ВНИЗ ПО МАТУШКЕ ЛУАРЕ
Форштевень барки с тихим шипением резал пологую речную волну. Река стала шире и глубже. Берега — каменистей. Опасности мелей отступили назад, и шкипер поднял парус — грубую конопляную тряпку прямоугольной формы. Тем более что ветер посвежел. Парус захлопал полотном, но быстро выдулся пузырем, слегка накренив палубу. Сказать, что мы сильно прибавили в скорости — покривить душой, но продвигаться стали несколько шибче.
После утренних водных процедур сидел в одних этих средневековых труселях по колено, подставив белое тело утреннему солнышку на своем лежбище около мачты, и терпеливо ждал, пока Микал наточит свой маленький ножик. Ногти мне пора обрезать, а вот ножниц нормальных тут нет и не скоро появятся. Простая, казалось бы, вещь, а додумались до нее только в шестнадцатом веке. Но мне столько ждать влом: надо подсказать какому-нибудь кузнецу, как их сделать. Попрогрессорствовать, так сказать, для собственного удобства. Но это уже дома.
До Нанта осталось всего ничего. Надо приводить себя в порядок. Принял у Микала ножичек и занялся педикюром. Молодые ногти довольно легко резались. Кусачки им не скоро понадобятся. Хотя и их сделать заодно с ножницами не помешает. «Вообще на маникюрных несессерах озолотиться можно тут, особенно если суметь правильные пилки для ногтей сделать», — мечтал я о светлом будущем, аккуратно срезая с ногтей лишнее.
Микал тут же подбирал за мной стриганки и выбрасывал их за борт.
Остро запахло свежеразворошенным конским навозом.
С трюма доносился бубнеж занятых уходом за лошадьми стрелков. Я особо к ним не прислушивался, пока не уловил знакомое слово el unicornio — единорог.
— Сам он совсем не такой, каким его на гобеленах господам малюют, — бубнил голос постарше и пониже. — Уникорн телом мощен, спиной широк, ноги имеет лохматые, как у шайра, а рог у него не во лбу, как иные умники думают, а на самом носу. Но увидеть его не всем удается. Осторожен, бестия, и очень хитер. Выманить его из чащи можно только на запах непорочной промежности.
— Слышал я про то, что он только девиц к себе подпускает, которые еще с парнем не миловались, — второй голос был моложе и звонче. — Совсем нецелованная должна быть.
— Вранье, — уверенно ответил ему старший. — При чем тут нецелованность? Главное — чтобы деве целку не сломали. Потому что тогда запах у баб меняется. Уникорн это чует и не подходит.
— И как же его тогда словить?
— Только на истинную девственницу. Приводишь ее на полянку, сажаешь под дерево и оставляешь одну. Предварительно не кормить и не поить. Остальным скрыться в окрестных кустах. И лучше всего себя заранее звериным дерьмом обмазать, чтобы посторонний для леса человечий запах отбить. И ждать. Иной раз очень долго ждать. Посему если за день уникорн сей девой не заинтересовался, надо уходить. Скорее всего уже не придет он вовсе. Потом можно будет повторить, но уже с другой.
— А почему же это — с другой, дядька? Она же целка…
— Целка-то целка, да только уникорн ей уже побрезговал. Не принял он ее за настоящую непорочную.
— Как так — не принял?
— У нас свои понятия, у уникорна свои. Ловим мы кого? Уникорна! Стало быть, под него и подстраиваемся, а не под деву.
— А если досталась девка такая, как надо?
— Тогда магический зверь выходит к ней из чащи, кладет ей голову на колени, утыкаясь носом в сосредоточение ее девичьей чести, и шумно дышит через ноздри.
— И тут вы…
— Нет. Тут сиди и жди, а то спугнешь. Дождись, пока он, надышавшись ее запахом, повалит эту деву на землю, раздвинет ей ноги и в ее лоно воткнет свой рог. Вот в этот момент он ничего не слышит, не видит и не чует. Подбегай к нему и смело вяжи сетью живьем.
«Ни хрена себе версии у местных поклонников фэнтези!» — подумал я и даже ногти стричь бросил. Хотя вполне логично: возможно, средневековые хронисты считали, что их читатель и так все знает и умеет видеть между строк. Это мы в своем далеко видим только текст, утратив все возможные контексты за полтысячелетия…
Но дослушать эту историю мне не удалось. Сержант прорычал какую-то команду, и стрелков из трюма вымело.
И еще одно явление обнаружил я, наблюдая за местным социумом. Пока я сидел на палубе практически голый, меня мало что никто не только не потревожил, но и даже взгляды в мою сторону бросать стеснялись. Все. Даже матросы, которые бегали босые по палубе в одних только широких штанах ниже колена — в этаких длинных шортах из конопляной парусины и красных косынках на голове.
Косяк, однако.
Надо взять на заметку и впредь меньше развлекать местный народ футурошоком. Ладно пока мы на барке, где практически все свои… А вот ежели еще где случится…
М-дя.
Чую, загорать мне придется между зубцами стен замка, выставив по углам боковое охранение.
Закончив с ногтями, отрезал я у дежурных шоссов те места, которые изображали носки, и показал Микалу, как нужно обметать и подшить нижний край. А сам занялся изготовлением «тормозов», благо портянки были длинные, и откуда оторвать две полосы суровой бязи шириной в три пальца, нашлось.
В армейской юности нам каждую неделю выдавали после бани чистое белье и портянки. Так вот, из-за самодельных «тормозов» некоторые полотнища напоминали формой носовые платки. Вот уж когда обидно ругались обделенные матросы с баталером, которым с нами служил турок-месхетинец из Средней Азии. До драки, правда, не доходило — силен был, зараза, и резкий как понос, несмотря на то, что росточком не вышел. Но после каждой такой выдачи запирался он у себя в каптерке и жалобно пел: «Гиль… Гиль…» Его тоже понять можно — ему из прачечной портянки мешками выдавали. Где там каждую портянку на длину рассмотришь, когда хохол-прапор считает их быстрее денежной машинки и тут же в мешок сует.
А фабричные «тормоза» — что на солдатские галифе, что на матросскую рабочую робу — делал вредитель, которому за такую конструкцию сразу десять лет расстрела без суда можно давать; шириной в сантиметр, и из такой тонкой и дерьмовой материи, которая сразу же загнивала и сворачивалась в трубочку. Ходить было просто невозможно. А без «тормозов» все торчало из сапог мешком, за что нас сурово дрючили отцы-командиры: не тот внешний вид. Вот и выходили мы из положения матросской смекалкой. В увольнение, правда, ходили не в робе, по нормальной матросской форме с ботинками, вот только куда там ходить было в этом богом забытом холодном городишке в тонких носках и кургузом бушлате…
Наконец-то все обметано и «тормоза» собственноручно мною пришиты, вызвав неподдельный интерес моей «скамейки» к такой несложной, но очень полезной конструкции.
