Сергей Шхиян - Царская пленница
— Значит, чаек попиваем? — спросил он, глядя пронзительным, все понимающим взглядом. — Тэк, тэк!
Будь я на нелегальном положении, такой рентгеновский прием возможно и произвел бы на меня впечатление, теперь же я только слегка кивнул, подтверждая глубину проникновения полиции в сущность идеи.
— А в холодной не хочешь посидеть, басурманин?
Надо сказать, что я впервые столкнулся с таким неприкрытым проявлением национализма, и это меня задело. На двести двадцать тысяч жителей столицы двадцать пять тысяч были иностранцами, четверть российских аристократических родов составивших славу нашего отечеству, имели восточные корни, и не какому-то олуху было раздувать межнациональную рознь.
— Тебе чего нужно, служивый? — спросил я, глядя в упор на полицейского офицера в звании прапорщика.
Как и любому служителю закона, такая фамильярность прапорщику не понравилась. Он строго посмотрел на меня и приказал встать.
— Чего ради? — спросил я, не двигаясь с места.
Полицейский начал надуваться, благо это позволяли его габариты.
— Ты как с властью говоришь, щенок?! — в полный голос закричал он безо всякой подготовки. — Пошли в холодную, я там с тобой разберусь!
На нас обернулись все присутствующие, и общее внимание еще больше раззадорило прапорщика.
— Пошел вон, отсюда! — ответил я, наливая себе новую чашку чая.
Однако полицейский не последовал доброму совету и остался стоять на месте, возвышаясь надо мной, как гора над мышью. Он внимательно осмотрел меня и довольно ухмыльнулся:
— Сдается мне, это тебя татарчонок, начальство велело сыскать! Вот, что значит, на ловца и зверь бежит! В точности тебя ищут: малоросл, худощав, татарской наружности, семнадцати годов. А ну поднимайся, басурманово племя.
Описание оказалось хоть куда. Во всяком случае, я под него подходил один к одному. Я быстро осмотрелся, выход был далеко, народу в трактире много, если побегу, то непременно какой-нибудь доброхот задержит. Осталось попытаться блефовать.
— Ты знаешь, наглец, с кем разговариваешь! — начал я, вставая из-за стола. — Да я тебя в Сибирь упеку!
К сожалению, ни тон, ни угрозы на прапорщика не подействовали, наоборот, разозлили. И вообще, мой оппонент оказался человеком не только наглым, но и решительным. Он, не долго думая, схватил меня за шиворот и, как редиску из грядки, выдернул из-за стола.
Мне пришлось извиваться в его руках, пытаясь вырваться или хотя бы найти точку опоры. Однако силы были так неравны, что я понял — простым способом мне от него не освободиться. Пришлось напрячься и вспомнить, что делает в таких случаях Джеки Чан.
Увы, ни таких талантов как у него, ни его ловкости у меня не было и в помине. Пришлось действовать по наитию. Я повис в мощных руках и, дотянувшись до стола, схватил чашку только что налитого чая и выплеснул ее прямо в лицо стража порядка.
Думаю, что причина вопля прапорщика была не столько в температуре напитка, сколько в оскорблении, нанесенном чести мундира. Полицейский отшатнулся от стола, к сожалению, вместе со мной и, держа за шиворот одной рукой, другой залепил мне такую оплеуху, что у меня из глаз посыпались искры размером с пятак, голова загудела, как пустой медный горшок, и в ней временно потемнело.
— Убью, мерзавец! — ревел прапорщик, мотая меня, как прачка простыню в проруби, и одновременно утираясь от чая.
Умирать мне в данную минуту совсем не хотелось, к тому же оплеуха пробудила дремлющие первобытные инстинкты. Я извернулся так, что затрещал воротник и, одновременно двумя руками ударил противника сложенными лодочками ладонями по ушам.
Прапорщик закричал и схватился за голову. Я, машинально отброшенный им в строну, полетел на пол. Вот тут-то мне, наконец, пригодился Джеки Чан и американские боевики: как белка вскарабкавшись на стол, я, оказавшись на полголовы выше полицейского, со всей силы ударил его носком сапога в подбородок.
В трактире прозвучал металлический лязг зубов, потом общий вздох. Прапорщик как стоял, не сгибаясь, грохнулся на спину, повалив соседний стол, за которым сидела большая компания мелочных разносчиков. Поднялся общий крик. Я, пользуясь замешательством, спрыгнул со своего стола и стрелой понесся к выходу.
Я уже был за дверями, когда изнутри раздался чей-то одинокий крик:
— Убили! Держи мазурика!
Однако держать меня было некому. Я бросился прочь от трактира и влетел головой в чью-то широкую грудь.
— Ты чего эта, того, этого! — воскликнул знакомый голос, и я узнал своего долгожданного приятеля истопника Евпатия.
— Иди за мной! — закричал я ему, хватая за рукав.
— Куды идти-то? — удивленно спросил он, не двигаясь с места.
— Скорее, потом объясню1
Однако так быстро соображать мой приятель не мог и стоял столбом, потирая ушибленную грудь.
— Это ты чего? — вновь поинтересовался он.
— Хочешь выпить? — торопливо спросил я, косясь на двери трактира, из-за которой вот-вот должна была выскочить толпа преследователей.
— А то!
— Так пошли быстрее, а то вся водка прокиснет!
Этот довод, наконец, сдвинул его с места. Однако не настолько, чтобы он убыстрил шаг.
— Да говори, того этого, толком, где скиснет-то?
— Если не успеем, нам ничего не достанется! Да можешь ты, черт, быстрее двигаться?!
Последний невнятный довод, кажется, его убедил, и он пошел чуть скорее. Потом вдруг остановился.
— А почему у тебя, того этого, кафтан порватый?
— В драку попал. Иди быстрей, ирод, а то меня в полицию заберут!
Он прошел несколько шагов, обдумывая мое сообщение, и опять встал как вкопанный.
— За что?
— За драку!
— А почему у тебя на голове шляпы нет?
— Потерял, — зло ответил я этому любознательному типу, наконец, затаскивая его за угол.
— Надо же, а чего ты дрался?
— Жизнь заставила, — ответил я, радуясь, что мы хоть так, медленно, отходим от опасного места.
— А почему ты сказал, что водка прокиснет? — удивленно спросил Евпатий, пытаясь опять остановиться.
— Потому, что кончается на «у».
— А, — принял он ответ. — А я в трактир шел.
— Туда сейчас нельзя, там драка была, — терпеливо объяснял я, из последних сил таща его за собой.
— Так пошли, поглядим! — дернулся он назад.
— Ты выпить хочешь?
— А то!
— Вот и иди туда, где тебе нальют!
— Так что же ты сразу толком не сказал! А то, того этого, говоришь — понять нельзя. Мы, как по печной части, так нам нужно толком говорить, а не того этого! Пойми его! — продолжал он ворчать, убыстряя шаг. — Так взаправду нальют?
— Сначала зайдем к портному, купим мне новый кафтан, а потом пойдем пить.
— А чего это он у тебя такой порватый? — начал истопник допрашивать меня по второму разу.
— Упал, споткнулся, гипс, — ответил я, окончательно выведенный из терпения.
— Так бы сразу и сказал, — наконец понял он. — А то, говоришь, говоришь чего-то, — а понять невозможно.
— Пошли, вот портняжная мастерская, — прервал я его содержательный монолог.
— Так зачем тебе новый кафтан? Давай этот зашьем, а деньги лучше прогуляем!
— У меня и на кафтан, и на гулянку хватит, — пообещал я, втаскивая этот тормоз в подворотню, над которой была прибита вывеска с нарисованной жилеткой.
Глава пятнадцатая
Портной, пухлый голубоглазый немец по фамилии Штиль, встретил нашу непрезентабельную парочку без особого восторга. Мне даже показалось, что он вообще не хочет пускать нас в свою чистенькую мастерскую.
— Господа, господа, — залопотал он, отступая от нашего натиска в глубь помещения, — мы не есть работать!
— Ага, у вас сегодня санитарный день, — риторически заметил я.
— Я ни в чем не иметь вам помочь! — проговорил он, смиряясь с неизбежным злом нашего присутствия.
— Мне нужен новый сюртук и шляпа, — не слушая возражений, заявил я.
— О, у нас очень дорогой мастер! Вам наша цена не будет интересирт!
— Вам будет интересирт наш рубль! — перебил я его.
Пока я пререкался с портным, Евпатий осматривал мастерскую. Почему-то вид манекенов привел его в неописуемый восторг, и он разразился заразительным смехом, средним между конским ржаньем и овечьим блеяньем.
— Ишь ты, баба какая! — восклицал он, указывая пальцем на женский манекен. — А, тут, гляди, князь, мужик!
Обращение «князь», остановило порыв Штиля позвать дворников, чтобы те помогли вышвырнуть нас из мастерской. Он внимательно на меня посмотрел и решился пойти на риск.
— Вы хотеть покуповать себе платье? — вежливо поинтересовался он, кося голубой глаз на восторженного истопника.
— Да, — ответил я, — только мне нужно готовое платье. Вы сможете что-нибудь подобрать?
Возможность сбыть невыкупленную одежду окончательно примирила немца с нашим сомнительным видом. Последний вопрос, который, как мне показалось, его еще волновал — это моя кредитоспособность.
