Валерий Елманов - Крест и посох
— Мог, — не стал возражать сотник. — Да я потом и тех, кто там был, поспрошал. Истинную правду на сей раз сказывал наш князь. К тому ж мне самолично Изяслава зрить довелось, како его на ладье в колоде повезли[40] в Пронск. Сказывали, твой боярин Куней его и порешил. — Он вдруг резко повернулся к князю: — Али вновь не так?
— Про Кунея да, тут спорить не буду, — согласился Константин. — А про то, кто его самого порешил, не сказывали тебе?
— Так князь наш собственною десницей самолично зарубил гадюку.
— Да нет, не Глеб, — возразил Константин.
— Ну, может, и приврал чуток. Так ведь оно и не больно-то важно, кто именно суд правый свершил, — буркнул он и отвернулся от князя.
— Может, и неважно, — хмыкнул Константин. — А если это я сам был, тоже неважно?
Сотник вновь резко повернулся к нему. Какое-то время оба молчали, пристально вглядываясь друг в друга, затем, кашлянув, Стоян охрипшим голосом осведомился:
— Стало быть, как же? Выходит, одного ты пожалел? Или начал черное дело, да раскаялся? — И тут же успокоился от здравой логической мысли, пришедшей в голову, и уже обычным голосом иронично заметил: — Обеляешь себя? Токмо зачем?
Константин обернулся. Метров десять, не меньше, отделяло их от остальных всадников, и можно было идти на откровенный разговор.
— И правда, зачем мне перед тобой-то тень на плетень наводить, — согласился ожский князь. — Просто напраслину на меня князь твой возвел, и уж очень обидно стало. Я тебе больше поведаю: не Каина ты в Рязань везешь, а Авеля.
— Так ведь живой ты, — логично возразил сотник.
— Ну будущего Авеля, — быстро поправился Константин. — А вот везешь-то как раз к Каину, ибо на его руках кровь братская застыла, не на моих.
Сотник недоверчиво усмехнулся.
— Я понимаю, что ты мне не веришь, — продолжал Константин, нимало не смутившись этой презрительной усмешкой. — Но предлагаю проверить. Сейчас я тебе расскажу, что да как было на самом деле, а потом ты по одному подзовешь к себе моих людей и тихонько расспросишь их. А теперь слушай. — Он чуть замялся, не зная с чего начать, но потом нашелся: — О том, что Глеб задумал, я узнал случайно, причем уже по дороге в Исады. Бояре мои с ним, это правда, в сговоре были, а дружина, знаешь, наверное, на мордву ушла. Будучи в опаске, порешил я следующее…
После подробного рассказа Константина о случившемся — только про гранаты он не стал говорить — сотник долго молчал, напряженно посапывая, затем, искоса взглянув на князя, заметил:
— Дабы проверить, что не поклеп ты на князя Глеба возвел, вам бы свод[41] учинить.
— Я же сказал, людей моих опроси, коли мне самому веры нету, — напомнил Константин о своем предложении.
— Ну это вы и сговориться могли, — не согласился Стоян.
— Могли, но только в главном, в сути, тогда остальное обязательно не сойдется, — возразил Константин. — К тому же не до того нам было. Я ведь, когда от погони Глебовой ушел, все эти дни полумертвым в дубраве провалялся. Если бы не волхв, то и вовсе помер бы.
— Всевед? — удивился сотник. — Он что же, лечить тебя взялся?
— Как видишь, — улыбнулся Константин. — Иначе я бы с тобой не ехал. Хотя это не так уж и важно.
— Да нет, вот это как раз важно. — Изумление не сходило с лица старого воина. — А не дал ли он тебе чего с собой перед отъездом?
— Флягу с отваром, — не стал скрывать Константин. — Сказал, чтобы я по утрам пил по два-три глотка.
— Ну да, ну да, для лечения, — охотно закивал Стоян и осторожно осведомился: — А боле ничего?
Константин помедлил, размышляя, стоит ли рассказывать, но, вспомнив, как сотник по-доброму улыбнулся, заметив стоящую вдалеке фигурку старика, решил ничего не скрывать.
— Еще вот это на грудь повесил и сказал, чтоб носил не снимая.
Он извлек из-под рубахи небольшую фигурку, похожую на идола из тех, которых так любят показывать режиссеры в исторических фильмах.
Вырезана она была несколько грубовато, однако можно было разглядеть и длинные усы, и черты лица деревянного божка.
Завидев ее, сотник даже присвистнул.
Некоторое время он бурчал себе под нос что-то невнятное и после напряженных раздумий задал робкий вопрос, адресованный даже не князю, а скорее самому себе:
— А может, промашку старик дал? Чай, в годах уже немалых. По старости, по дряхлости, толком не разобравши, взял да нацепил кому ни попадя. Хотя чтоб Всевед, да ошибся… — Он вновь хмыкнул, не зная, как решить неразрешимое, и поинтересовался у князя: — А долго ли он лечил тебя?
— Первый день и вовсе не отходил, — коротко ответил Константин, которого несколько озадачило странное поведение собеседника. — Точнее, всю ночь и весь день. Да и потом варил что-то все время.
— А посох его с ним был? Видел ли ты его?
— Так им он меня и лечил поначалу. Только странно как-то. К груди приставил и…
Дальше рассказывать Константин не стал. Мало ли что в бреду померещиться может. Потому и оборвал он свою фразу на полуслове.
Изумлению же сотника и вовсе не было предела. Он то покачивал головой, то тряс ею, то хмыкал недоверчиво, то принимался тереть свой шрам, словом, вел себя как человек, которому сообщили такое, чего не могло быть, но чему все-таки надо поверить, потому что имелись весомые доказательства этого чуда.
Еще раз с видимым сожалением на лице он обернулся в сторону оставшейся далеко позади дубравы и протянул вполголоса:
— Дела-а…
Какое-то время они ехали молча. Наконец Стоян спросил:
— А ведомо ли тебе, что вещица оная, кою он на шею тебе вздел, означает?
— Ну-у-у, — неуверенно пожал плечами Константин. — Я так мыслю, что Перуна.
— Мыслит он, — передразнил его сотник, затем опасливо оглянулся на отряд, безмятежно скачущий на небольшом отдалении, и заговорщически извлек из-за пазухи аналогичный амулет на точно таком же кожаном шнурке.
Впрочем, имелись у них и различия. Руки Константиновой фигурки были сложены на груди, будто в молитве, а у Стояновой опущены вниз и прижаты к бокам.
— То знак тайного братства. Нашего братства. Перуновых детей. Потому и помстилось мне поначалу, будто Всевед маху дал, на братоубийцу знак этот нацепил. А когда ты про лечбу посохом рассказал, уразумел я, что никакой промашки здесь нет, — пояснил сотник, убирая свой амулет назад, под рубаху.
Константин незамедлительно последовал его примеру, поинтересовавшись:
— Одно тогда неясно. Разве туда, ну в это братство, вступают не по собственной воле? Ведь моего согласия никто не спрашивал.
— Смотря какой знак, — рассеянно отозвался Стоян, продолжая напряженно морщить лоб. — Ты отличку от моего заметил?
— Руки?..
— Точно. Я гляжу, око у тебя приметливое, — похвалил его сотник. — Так вот, ежели они к груди прижаты, как на твоем, то ты не считаешься вступившим в него. Всевед такой на моей памяти токмо раз единый и давал. Означает он, что хоть сам носитель знака и не вступил еще в братство наше, однако чист душой, светел мыслями и нуждается в помощи, кою ему любой из наших обязан оказать. После, когда нужда пропадет, Всевед этот знак с тебя снимет, а уж там сам решай — вступать к нам или нет.
— А твой?
— Мой гласит, что я уже в братстве. Стало быть, ежели душа моя запачкается али злое что учиню, то всего день единый и проживу опосля ентого, а может, и того поменее. Словом, следующего восхода солнца мне уже узреть не доведется.
— Ого, — покачал головой Константин. — А что с посохом?
— То не простой посох был. Сила в нем сокрыта великая.
— Ну еще бы, — не стал спорить Константин. — У меня на что раны тяжелые, а к утру уже рубцеваться начали.
— Тому и дивуюсь, — откликнулся сотник. — Будь ты вправду Каином, Всевед к тебе бы вовсе не притронулся.
— А я почти все время в беспамятстве лежал, — уклончиво пояснил Константин.
— Неважно это. Всевед все едино учуял бы. А не он сам, так посох свое дело сделал бы.
— Это как? — не понял Константин.
— А так, — пояснил сотник. — Был человек, и нет человека. Вмиг живота бы лишил. Сила, коя в нем сокрыта, самим Перуном дарована. К тому ж приложил он его к тебе когда?
— В Перунов день, — ошарашенно ответил Константин и обалдело почесал затылок. Надо же, вот, оказывается, в чем состояла третья проверка «на вшивость», то бишь на вранье.
— Вот, — удовлетворенно заметил Стоян. — А в этот день у него сила и вовсе страшно сказать, какая могучая. От тебя бы одни угольки остались в одночасье, ежели бы ты пусть и не сам задумал злодеяние на братьев своих, но хоть чуток поучаствовал в том.
— Но я все равно убивал в тот день, — возразил Константин. — Того же Кунея, к примеру, да и не только его.
— А вот это как раз неважно, — досадливо отмахнулся сотник. — Ежели за правое дело, да в честном бою, Перун прощает. — Он криво усмехнулся. — Наши боги — это не Христос и другую щеку подставлять не советуют… Да оно и правильно. За добро драться надо. Ударили по левой, а ты его в ответ, да так, чтоб не разогнулся. Так-то куда лучшее будет.
