Андрей Смирнов - Рыцарь
– ...Клянусь Иисусовой кровью, – говорил Ги, наливая нам всем ещё по одной. – Клянусь святейшей Иисусовой кровью и девственностью непорочной Девы Марии, не иначе как сам Господь возбудил в нас с Годфри желание промочить горло в этой вшивой дыре!.. Андрэ!.. Сколько ж мы не виделись, а?.. Четыре года!
– И куда же теперь намыливается господин легат? – поинтересовался я.
– А дьявол его знает!!! – взревел Ги, бухая по столу кулаком, в результате чего два пустых кувшина опрокинулись и покатились по столешнице. Тамплиер уже порядочно набрался. – Клянусь Пресвятой Девой Марией, один только дьявол и разберёт, что на уме у этого итальяшки! Будет ползать тут как крыса, всё выискивать, вынюхивать, в каждую навозную кучу совать свой грязный итальянский нос! Лично я так считаю, что если ты хочешь постоять за веру – езжай в Палестину, парься там под солнышком, покупай за золото падальщину – потому как жрать больше нечего, – вот тогда посмотрим, какой ты христианин!
– Падальщину? За золото? – На лице Годфри появилось выражение крайней брезгливости. – Да не может быть!..
– Не может?.. – процедил Ги. – А вот постоял бы ты под Акрой, когда с одной стороны тебя рвёт Саладин, а с другой – со стен плюются греческим огнём, когда вонючие шлюхи перезаразили сарацинскими болезнями половину лагеря, когда все срут кровью, а свежатину видят разве что во сне, потому как уже третий год стоим под этим городом, дьявол его разбери, а благородный король Ричард, гореть ему в аду, обменивается любезностями с Саладином – вот тогда бы ты иначе заговорил, что может быть, а что не может!..
– Хорошо, хорошо, – замахал руками Годфруа де Фраго, обеспокоенный вспышкой своего товарища, – да я верю, верю...
Но остановить храмовника так просто уже было нельзя.
– «Верю!» – передразнил он. – Легко попивать винцо и рассуждать, что могло быть, а что не могло! И клянусь Богородицей, нам выпала ещё не самая тяжёлая доля, потому как тем, кто тащился посуху через Сирию с Барбароссой, пришлось куда хуже. Все немцы – чванливые говнюки, но в выдержке им не откажешь. Один мне рассказывал, что когда они пёрлись через пустыню и пить было нечего, потому как вонючие турки отравили все колодцы, так они пили собственную мочу!
– Не понимаю, – поморщившись, сказал Годфруа.
– Ага! Бог мой, какие же они всё-таки твёрдые ребята! Вот что меня восхищает в немцах, так это их выдержка! Помнишь, Андрэ, как этот коронованный содомиец втоптал в грязь австрийское знамя? Обмениваться стихами с Саладином он мог, а как речь дошла до переговоров по делу – так вы бы посмотрели на этого любителя мальчиков, на этого английского комедианта! Я вообще не понимаю, как Леопольд тогда сдержался. Я бы на месте Леопольда сразу бы Ричарду башку снёс! Нет, немцы – самый выдержанный народ. – И Ги уважительно прищёлкнул языком.
– И всё-таки в храбрости Ричарду не откажешь, – заметил я, вспомнив ту картину, которая нарисовалась перед моим внутренним взором вскоре после появления тамплиера в трактире.
Ги презрительно махнул рукой.
– Да кому она нужна, его храбрость? Храбрость нужна тебе, мне, какому-нибудь оруженосцу, копейщику, лучнику, наконец! А предводитель войска, вместо того чтобы разъезжать на коне впереди всех, подумал бы лучше, как бы так это войско сорганизовать и двинуть, чтобы чёртову эту Акру взять наконец с Иерусалимом в придачу!
– Нуу... – потянул Годфруа. – Вот тут я с тобой, любезный мой Ги, не согласен! Предводитель должен являть собой пример для солдат. А если он будет прятаться за их спинами и осторожничать, то какой же из него предводитель?
– Да при чём тут прятаться за спинами! – заорал Ги. – Головой думать нужно!
– А вот я считаю, что личная храбрость...
Тут некоторая часть их спора выпала за пределы моего восприятия, поскольку я вдруг осознал, что человек, о котором мы говорим, не кто иной, как Ричард Львиное Сердце. Тот самый Ричард Львиное Сердце, который в фильме «Робин Гуд» боролся с Маленьким Джоном. Выходит, Андрэ был знаком с самым знаменитым – после Артура – английским королём и даже воевал с ним рядом... Блин, круто!
– ...Андрэ, помнишь Акру? Мы там два года – клянусь Богом, два года! – просидели, пока этот мужеложец Ричард с твоим Филиппом грызлись между собой и выясняли, на ком там Ричард должен жениться, а на ком не должен!.. Я вот не понимаю, зачем этому англичанину вообще понадобилась жена. У него на женщину, наверное, и не встанет. Женился бы на Филиппе – и зажили б душа в душу, и ничего бы делить не пришлось.
– Ты моего Филиппа не трогай!
– Ладно, ладно... Не обижайся. Хотя, честно говоря, твой парижский скряга ничем Ричарда не лучше. Два сапога пара. А помнишь, как они между собой Кипр поделить не могли?
– Помню, как же... А это что такое? – Сьер Годфри развернулся в сторону стола, за которым сидели школяры. – Про вас, господа.
Ги прислушался к нестройному, но прочувственному пению. Я тоже. С каждым новым куплетом лицо де Эльбена всё больше наливалось кровью. Песенка была, мягко говоря, легкомысленной. Повествовалось в ней о том, как некий рыцарь отправился в крестовый поход, оставив дома красавицу жену. Пока он в заморской земле воевал за Гроб Господень, его дама наставляла ему рога сначала с соседом, который не без задней мысли оказал этому рыцарю денежную помощь для поездки в Палестину, потом с епископом, который тоже не без задней мысли вдохновил рыцаря на эту поездку, а потом с конюхами, у которых никаких задних мыслей не имелось, но зато имелись иные достоинства, передние, и куда более впечатляющие, чем у незадачливого рыцаря. Однако чем закончилась эта увлекательная история, мне дослушать не дали.
Сьер Ги, лицо которого сделалось и вовсе фиолетовым, зарычал, вскочил устремился к компании школяров. Но успел, прежде чем встать, натянуть на правую руку латную рукавицу.
Не говоря ни слова, он выбил табуретку из-под одного из певцов, оказавшегося у него на пути, сшиб с ног другого и со всего маху обрушил кулак на деревянную столешницу. Столешница была мощной, основательной, делавшейся, можно сказать, на века. Один человек её и поднять-то с трудом мог. Но кулак крестоносца, утяжелённый вдобавок металлической бронёй, оказался вещью ещё более основательной. Столешница треснула посередине, развалилась на две части и с жутким грохотом упала на пол. Несколько школяров, пытавшихся выскочить из-за стола, попадали с табуреток на пол. Другие остались на своих местах и, открыв рты, изумлённо смотрели на то, что осталось от стола. Я положил руку на рукоять меча. Пьяных школяров было вчетверо больше, чем пьяных нас, и если дело дойдёт до драки, то в трактирной тесноте табуретки окажутся оружием ничуть не худшим, чем обоюдоострые клинки...
Я недооценивал положение благородного рыцаря в этом мире.
– Вы, крысы чернильные! – заорал Ги де Эльбен. – Философы поганые! А ну пошли все вон!!!
Тут он пнул в живот школяра, пытавшегося подняться с пола, и перевернул второй столик, погребя под его содержимым ту часть весёлой компании, которая ещё оставалась на своих местах.
К моему удивлению, школяры и не думали огрызаться. И не дали сьеру Ги превратить их в бифштексы, выместив свою ярость.
– Есть только три сословия, существование которых определено Богом, – заявил он. – Это те, кто молятся, те, кто воюют, и эти... ну, те, которые пашут. А горожане, занимающиеся умничаньем и вольнодумством, – прыщи на заду свиньи. Я так считаю.
* * *Разошлись мы уже за полночь. Взяв с меня слово, что до завтра я никуда не уеду, а если всё же решу посреди ночи перебраться в какой-нибудь другой трактир, то обязательно потом сам разыщу их, Ги и его спутник покинули «Иерусалимский лев» и направились в сторону цитадели. А я направился в свою комнату и, не раздеваясь, повалился в постель.
То, что пить много, – вредно, известно всем. Наверное, поэтому под утро мне и приснился очень неприятный сон...
* * *...Я снова в высоком зале с колоннами. Трудно дышать. Воздух одновременно и холоден, и горяч.
В конце зала – возвышение, вокруг которого стоят люди в тёмных рясах наподобие монашеских. Длинные капюшоны скрывают лица.
Я отталкиваю кого-то, обхожу чью-то спину...
На возвышении совокупляются двое. Женщина – внизу, её руки прикручены верёвками к железным скобам. Ряса мужчины – судя по всему, он один из этих «монахов» – поднята до середины туловища. Из горла вырывается хриплое рычание. Он двигается в бешеном темпе.
Потом... Что-то происходит. Мужчина начинает меняться. Спина и ноги покрываются тёмной шерстью, лицо, доселе скрытое капюшоном, вытягивается вперёд, руки превращаются в когтистые лапы, которые рвут кожу женщины. Он двигается, как животное.
Рот женщины широко раскрыт. Кажется, она кричит, но здесь царит безмолвие. Ни боль, ни отчаянье, ни громкие крики не в состоянии его разорвать. Как будто бы она кричит в вакууме.
