Евгений Витковский - Павел II. Книга 1. Пронеси, господи!
Аракелян полистал пустую бумагу в папке.
— Мысли читать, значит, тоже умеешь?
— Если надо или просят. Вот ваши Валериан Иванович меня читать специально попросил, чтобы вы мне какой-нибудь свиньи на лопате не подсунули. А я мусульманин, мне свинью никак нельзя.
— Где же тебе квартиру давать?
— Можно в Новоалексеевском переулке. Так Валериан Иванович сказал, и Бибисара там живет. В общем, недалеко чтобы.
Через полчаса юный Ыдрыс, предварительно, правда, показав полковнику фокус с переодеванием трусов и исчезновением, — полковник даже и не пытался понять, каким образом он обратно человеком становится, чтобы водяной пар те же самые трусы еще раз вывернул, такого Аракелян и помыслить не мог, — помахивая ордером и свежим паспортом, которые полковник лично, не хуже князя Мышкина, заполнил разными почерками и чернилами, отправился к себе на квартиру на улицу Обуха. Под разговор, под торжественное вручение ключей заставил его полковник и бумажку о неразглашении подписать, и знаменитый документ о том, что обязуется Ыдрыс Умералиев добровольно сообщать органам обо всех известных ему правонарушениях и непорядках. За это брался полковник поставить его на учет в комсомольскую организацию МГУ, а также оформить его хозяином какой-нибудь рабочей суки, чтобы ни одна участковая собака его тунеядцем назвать не смела. Для полковника оставалось только не совсем ясным — понял киргизский телепат-невидимка, что подписанные им бумажки практически превращали его в штатного работника органов. Понял? Не понял? Но даже если и не понял — ведь подписал же!
Аракелян тем временем вежливо отказался от «конспиративных блинчиков», которые по долгу службы принесла ему Мария Казимировна, работавшая на этой квартире «хозяйкой дома». Следовало бы ей выговор дать: блинчики полагалось предлагать на пятнадцатой минуте беседы с гостем, а она притащила их почти на тридцать восьмой, когда и гость-то уже ушел. Да к тому же и пахли они как-то не так, пригорели, что ли, или не на том масле пожарила, старая дура. Но гость был с точки зрения Казимировны несерьезный, — не разубеждать же ее! — да и вообще все рабочее настроение Аракеляна как-то улетучилось. Хотелось домой, к семье. И досмотреть хотя бы второй тайм тоже хотелось.
Полковник сел в машину, на этот раз в свою собственную, и через десять минут запер ее уже у себя во дворе: он жил возле «Ударника», в «доме правительства», где правительства никакого особенного давно не было, где квартиры были неудобные, со стеклянными дверями, с идиотской планировкой, где жил он в пяти комнатах со своей русской женой, четырьмя сыновьями, прижитыми за шестнадцать лет супружества, — а также, увы, с отцом жены, человеком невыносимым, но невыселимым: по совместительству состоял дед не только тестем полковника, но и тестем прямого начальства, генерал-полковника Г.Д. Шелковникова.
Жена Аракеляна, Наталия, в золотые молодые годы была полной русской женщиной из города Риги, — Наташенькины формы, умные беседы и хозяйственные наклонности в самый короткий срок склонили молодого лейтенанта из Армении к самозакланию на ЗАГСов-ском алтаре, ну, конечно, и то, что сестра жены замужем была за генерал-майором той же службы, что и сам Игорь, некоторую роль сыграло. Выйдя замуж за Аракеляна, Наталия со всем рвением взялась управляться с домашним хозяйством, через сестру и впрямь быстро повысила мужа в чине, перевела его в Москву, деловито, со средней частотой раз в два года, даря ему по черноволосому потомку. Но чем дальше, тем меньше времени уделяла она мужу и дому, тем больше гналась за крупицами уходящей молодости, — нет, не чувства мимолетные коллекционируя, не поклонников, — стала Наталия, как за сорок зашло, следить за собой. И оглянуться не успел вечно занятый полковник, как обнаружил, что женат отнюдь не на полной русской женщине, а на тощей, как жердь, сухой и спортивной даме, сидящей на диете и совершенно переставшей поэтому готовить, — любимую его армянскую еду, кстати, она вообще никогда готовить не умела. И домработница Ираида, которую завели теперь супруги, армянского тоже ничего состряпать не могла и не хотела: «Не буду я готовить, чего пробовать не могу, перец один, паскудство!» Так что помимо нехорошей перемены во внешности жены получил еще Аракелян и возможность готовить на всю семью — обязанность приятную, но хлопотную. Тем более, что шеф, генерал-полковник Г.Д. Шелковников, необычайной толщины и прожорливости мужчина, в «Москвич» не помещавшийся, минимум два раза в месяц приезжал к полковнику подхарчиться, ибо всерьез полагал, что лучше Аракеляна никто на всем белом свете ни долму, ни кюфту готовить не умеет. Так что кулинария превращалась в дело уже просто служебное. Занятая своим здоровьем и внешностью, передоверила Наталья мужу и воспитание четверых сыновей. А мужа то и дело дома не было. Так и доставались четыре сорванца на попечение тестю жуткому, с точки зрения Аракеляна, бездельнику и вообще фрукту. Из-за него в квартире Аракеляна порядок решительно был ненаводим. Ибо разводил Эдуард Феликсович Корягин, как звали тестя, гиацинтовых ара, чудовищно дорогих попугаев, по полторы-две тысячи птичка. В доме жили одновременно шесть попугаев, не знавших притом, что такое закрытая клетка. Разводил их Корягин для души и на продажу, чуть ли не у него одного на всю Восточную Европу эти птицы неслись в неволе, птенцы вылуплялись и вырастали; человеком Корягин был очень известным, — но, впрочем, не только по попугайной линии. Каждую субботу и воскресенье брал дед птичку, заворачивал поплотнее и ехал на птичий рынок, где стоял от открытия до разгона. За птичку просил он две тысячи, и, самое удивительное, раз в три-четыре месяца находился остолоп, который ему эти две тысячи выкладывал. Так и получалось, что тесть-бездельник, считая пенсию его в сто двадцать рублей, зарабатывал едва ли не столько же, сколько сам полковник — ни хрена, по мнению полковника, при этом не делая. Деньги тесть тратил в основном на своих черноглазых и чернобровых внуков, у старшего, кстати, уже усы наметились, и боялся Аракелян, что вот-вот станет дедушкой. Была седая тестева борода для Аракеляна тайным оскорблением, торчала она над обеденным столом, возвещая не только дедову финансовую независимость, но и унижая его, Игорьмовсесовичево достоинство, ибо виделась полковнику в этой бороде не столько борода тестя собственного, сколько тестя начальственного, — а начальник в тесте, увы, души не чаял, благо жил не с ним и не с попугаями. А вонь от попугаев была хоть и небольшая, но для тонкого кулинарного обоняния неуместная.
Полковник наскоро состряпал на кухне один-два баклажанных деликатеса из заготовленных с утра Ираидой материалов, одним глазом досматривая по телевизору огорчительный матч — ихние наклали нашим по первое число, особенно после того, как насмотревшийся на желтую карточку Полузайцев был удален с поля. Ихние выиграли со счетом четыре — один, от огорчения Аракелян чуть баклажаны не пережарил. А Наталия сидела тут же, в кухне, пила кофе с сухариком, с отвращением изредка поглядывала то на пышную сковородку с баклажанами, то на яркие майки на экране. И демонстративно есть ничего не стала, ушла к себе, не то массаж делать, не то маску — а ведь полной русской женщиной была когда-то, ох как только давно! Покормив всех, разогнав сыновей по постелям, — благо деду нынче нездоровилось, а то стали б они отца слушаться! — помыл полковник посуду, прибрал все и сел на кухне за столик выправить заготовленные на завтра списки закупок для домработницы, которые жена без понятия до его прихода составила. Но кулинарные мысли в голову отчего-то не шли — все не давала покоя полковнику улыбка Абрикосова, когда тот говорил про необходимость уважения к Романовым. Что именно он имел в виду Аракелян и представить-то боялся. Он мысленно пытался припомнить еще каких-нибудь Романовых, вспомнил конферансье пятидесятых годов, отмел его кандидатуру как несостоятельную, еще кого-то тоже отмел, и в конце концов перед его умственным взором повис жуткий образ серебряного рубля, царского, с бородатым профилем, именно такие рубли, по хронологии годов чеканки — что стоило деду Эдуарду немалых денег, — собирал старший сын Аракеляна, Ромео. Причем профили Александра III и Николая II вспоминались полковнику одновременно, одна борода наползала на другую, получалось очень похоже на Маркса, и, чтобы развеять наваждение, требовалось спешно заняться хозяйственными делами.
«Картошка — 1 кг», — писала жена, тут Аракелян ничего от себя добавить не мог, он знал, что это не для еды, а для компрессов, не то для ингаляций.
«Морковь — 2 кг», — Аракелян решительно приписал: СЛАДКУЮ!
«Лук репчатый — 3 кг», — он приписал ниже: ФИОЛЕТОВЫЙ!
«Баклажаны — 5 кг», — Аракелян почесал авторучкой висок, подумал, потом написал: В ПРОШЛЫЙ РАЗ БЫЛИ ВЯЛЫЕ! СЛЕДИТЬ!
